- Яки наши радянски жинки... Яки жинки! - взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами...
Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.
Наш фронт - здесь
Идем одни. День, второй, неделю, полмесяца... В ночь на 17 октября достигли Середино-Будского района Сумской области.
Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами - они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердец хранили нерушимую веру в победу.
В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла тишина: ни гула машин, ни выстрелов. В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля - и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.
Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса.
Неужели сбились с пути?
Впереди село. Сразу же за ним, словно синяя туча, - густой темный лес.
В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут. Тихо. Значит, немцев нет.
Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.
Идем по селу. В грязи на улице разбросан домашний скарб: серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка.
Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем: перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль - поломанный детский трехколесный велосипед. За огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы.
Первым приходит в себя Рева. Резко говорит:
- Вот где наш фронт... Здесь сволочей бить...
Послышался глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.
Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем.
- Добрый день, хлопцы.
Голос его звучит равнодушно. Что делает этот человек в безлюдной, выжженной деревне?
- Где фронт, отец? - спрашивает Пашкович.
- Фронт? - медленно, словно во сне, отвечает он. - Далеко. Наши Орел сдали...
Не может быть!.. Никак не могу я в это поверить. А собеседник уже забыл про мой вопрос. Смотрит на пожарище и через силу говорит:
- Пришли вчера... С черепами, с костями на рукавах... грабили, запалили, людей пожгли, ироды...
Выясняем у крестьянина, что это село Подлесное, что сам он здешний житель, и зовут его Максимом Степановичем. На вопросы отвечает коротко, скупо. Он переполнен горем. Ему хочется выложить нам, красноармейцам, все, что наболело, что мучит его, и он снова и снова рассказывает, как вчера в Подлесное ворвались каратели, как народ побежал в лес, а вот Нечипоренки не успели. Да где же им и успеть: мал мала меньше... Когда утром односельчане послали Максима Степановича в село, он услышал наши выстрелы и хотел было снова уйти из села, ко пригляделся к нам и подошел...
Больше от него ничего нельзя добиться. Он опять возвращается к своему рассказу и с болью в голосе говорит:
- Какая сила!.. Какая сила!.. Танки, пулеметы, орудия. А пехоты, как саранчи. Десять суток шли по дорогам, полям. Где хоронились они в той Германии? Когда же конец будет?..
Пашкович начинает горячо доказывать ему, что не чудо, а борьба, самоотверженная борьба всего советского народа победит врага, но у Максима Степановича широко раскрыты глаза, он по-прежнему держит во рту давно погасшую трубку и, кажется, не слышит прокурора.
Страх и горе измотали, обессилили этого человека. Много ли таких оглушенных мы еще встретим на своем пути?
И снова неотвязная мысль: что делать?..
Еще в Киеве я твердо знал, что по указанию ЦК партии во всех угрожаемых районах создаются подпольные райкомы. Они, конечно, должны быть и здесь. Только бы связаться с ними, и товарищи помогут ориентироваться, прорваться через линию фронта.