Он тогда ещё и переложение сделал. Так и исполнял — сначала немецкий, а потом русский вариант, малость подкорректировав мелодию, чтоб уложить в нее по-новому зазвучавшие строки.
"Немка" была в восторге. А вот въедливая русичка, хоть и вознаградила труды несколькими пятерками, не преминула заметить: переложение следует делать в соответствии с ритмом и размером оригинала. Еще к рифмам придралась… Санька тогда именно так и подумал — придирается. Зато Надька Зубкова перестала возмущаться, что ее пересадили от подруги Лидочки к этому хулигану Саньке, и даже слова песни себе в тетрадку переписала. Это был успех. Знал бы ты тогда, Саня Годунов, какой успех у тебя впереди!
— Вот, смотри, Николай, что получилось. А на обороте — по-русски.
Игнатов быстро скользнул взглядом по немецкому тексту, перелистнул страницу, принялся читать вполголоса маршевым речитативом:
Опять поднял голову, посмотрел с прищуром:
— Откуда ж ты взялся такой… поэт?
Годунов пожал плечами.
— Да какой я поэт. Так, любитель.
— Может, ещё чего есть подходящее? Нет? Ну да ладно, обойдемся тем, что есть. Ты погляди, как сказано, а?
— Найдешь кого, чтоб исполнили?
— Надо — значит, найду, — уверил партсекретарь, складывая бумаги в картонную папку. — Ну, счастливо тебе, товарищ старший майор. Конь не выдаст, и враг не съест, свидимся.
…Годунов выключил лампу, снова прилег. Почему он тогда написал в переложении про Оку? В оригинале ж Волга была. Местечковый патриотизм? Или рифму искать легче было? А может, посетило его тогда предчувствие, к сознанию не пробилось, а подсознанию чегой-то нашептало?..
Три часа сна — удача, которой грех не воспользоваться.
А вот поди ж ты, мыслей много, а сна ни в одном глазу. Все думается, думается о тех, кого уже разбудили посыльные. Не о "людских ресурсах" — о людях, которые уже вовлечены в происходящее и которых только предстоит вовлечь. Судьбы меняются. И никак не узнать, как отразится на одной судьбе создаваемая не кем-нибудь, а тобой, Саня Годунов, альтернатива.
Бригвоенврач… как его фамилия? Смирнов? Да, верно. Как же ты сразу не сообразил-то? И что с того, что Смирновых на Руси едва ли не больше, чем Ивановых-Петровых? С должностью фамилию соотнеси — и все очевидно, очевидней некуда.
Вспомнилась книга, что стояла в ряду других самых любимых на полке над письменным столом. На внешней стороне истертой бумажной обложки значилось: М. Мартынов, А. Эвентов. "Подпольный госпиталь". На внутренней каллиграфическим почерком было выведено: "Александру от Надежды в день 23 февраля". Надя-Надежда-Надюха, соседка по парте и первая любовь четырнадцатилетнего Саньки. Она любила его стихи и не таясь посмеивалась над увлеченностью краеведением. А книжку все ж таки подарила. Одним из героев этой документальной повести был Вениамин Александрович Смирнов, главный врач "русской больницы", спасшей сотни людей — военнопленных и горожан. Тот самый бригвоенврач, который сегодня так отчаянно вцепился в возможность эвакуировать раненых…
Судьбы меняются. И ты, к счастью, все-таки видишь — как.
Глава 10
30 сентября 1941 года, Орёл
Сержант Дёмин тоже не спал — впотьмах огонек папиросы казался почти что красным, тревожным.
"М-да, вот так и начинают грешить излишней впечатлительностью", — укорил внутренний голос.
Узнав, куда предстоит ехать, комсомолец — наверняка ведь комсомолец, сто из ста, — Дёмин удивления не выказал. А может, и не удивился. В ночных сумерках, когда лицо едва различимо, чужая душа — вдвойне потемки.
Автомобиль прогромыхал-пророкотал по смутно знакомым Годунову улицам. Смутно? Да неужели? Вон по правому борту белеет — совсем не нарядно, нет, по-капитулянтски-депрессивно, иначе и не скажешь, церковь Михаила Архангела, по левому багровеет терем Центробанка…
Терем-терем-теремок, кто в теремочке живет?.. Вот сдашь ты, Александр Василич, Орёл — будет в этом тереме тюрьма. В глубоких, предназначенных под деньгохранилище подвалах. А выше, в комнатах со стрельчатыми оконцами, чины в гестаповских мундирах с вошедшей в поговорку немецкой педантичностью будут размеренно воплощать в жизнь план "Ост". По заранее установленным дням к этим вот красивым кованым воротам под бравурные марши, ревущие из репродукторов, будут подъезжать машины и вывозить людей на расстрелы. Горючку беречь потребно, немцы — народ практичный, экономный, избытком стратегических ресурсов не избалованный, так что места расстрелов определят поблизости. У той же, к примеру, Малой Гати, от которой подросток Санька Годунов доходил до центра города за пару часов, а как-то на спор и за полтора управился. У приятеля на Гати была… будет дача. Собираясь тайком от родителей попить пивка, они вперемежку с детскими страшилками будут рассказывать друг другу услышанные от бабок-дедов местные легенды. Когда с усмешкой, а когда и с оглядкой. Вполголоса. Потому что действительно — жутко. Тогда-то Санька и узнает: кто-то из здешних осенью сорок второго нашел в придорожных кустах бутылочку с соской. И пошла гулять по Гати и за пределами леденящая кровь история о молодой женщине, расстрелянной вместе с младенцем.
Санька тогда в эту историю не поверил. Начитанный он был пацан, даже мудреное слово "клише" выучил, коим иной раз щеголял перед приятелями, игнорируя насмешки. Прочел и перечитал, а не просто "осилил" по требованию учителей, как иные одноклассники, большущий роман "Молодая гвардия", крепко впечатлился — и вдогонку пару-тройку документальных книг по этой теме пролистал. Помнил эпизод казни шахтеров и советских служащих в самом начале оккупации, помнил, что была там женщина с грудным ребенком. А потом и имя женщины узнал, у Фадеева не упомянутое, — Евгения Саранча. Так что в историю о безымянной орловчанке не поверил… И не верил бы по сей день, если бы, много лет спустя, ему, уже сменившему неблагодарную службу на ещё более неблагодарный школьный труд, один хороший человек, в прошлом тоже военмор, а ныне комиссар поискового отряда, не назвал имя: Мария. Мария Земская, подпольщица из группы Владимира Сечкина…
…Стоп! Как Оболенский назвал священника?!
Может, конечно, очередное совпадение, да вот все меньше и меньше верится в игру случая, и все больше — в знаки судьбы. И плевать, что пафосно звучит… тут до реально происходящего никакая патетика не дотянет!
По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После того, что только ещё предстоит. Витрины и окна местами закрыты фанерными щитами, местами — кое-как заколочены досками.
Вроде бы и не грешил никогда Годунов излишней ассоциативностью восприятия действительности — хотя и за словом в карман не лез — вроде бы и шли мысли сомкнутым строем: серьезные, строгие, соответствующие ситуации, — да выскочила поперек одна в пестрой одежонке аллегории: вот он, зримый символ обороны Орла, — где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И ничего не поделаешь, хоть убейся.