Как только отец отбыл на финскую войну, мамка пошла на работу в совхоз. Хоть и получала военное пособие, но невеликое, а расходы росли и на Юрку, и по дому-хозяйству, и на посылки, что ежемесячно отправляли отцу. Правда, в письмах он ругался и запрещал, но мамка на этот раз его не слушалась, посылала гостинцев, стряпанных печений и хрустящего хвороста да всякого вязания на случай зимы и холодов. Там север и другой климат, погода бывает лютая. В Ижовке любую погоду перетерпеть можно. Только вот грозы теперь стали страшно злыми.
Рема, казалось, затаилась. Туча над головой пугает все больше, будто в самом деле одинокого Юрку догнать хочет. Лучше уж не оглядываться на небо, а удрать бы поскорее от нее.
То ли вслух сказалось, то ли в ушах откликнулось. Когда стремительно бежишь, все путается под ногами и в голове слова и мысли проскакивают друг за дружкой помимо Юркиной воли.
Уже завиделись спасительная заимка и череда невысоких изб. Юрка оглянулся на небо, туча отстала. Опередил-таки ее — убежал от грозы. Слава богу, все громы и молнии позади, зря так испугался. У заимки наконец-то можно отдышаться и облегченно вздохнуть, сбавить шаг и спокойно дойти до дома.
В Ижовке странная и непривычная тишина. Обычно в предвечерье шум, гам и сутолока. Идут и едут с работы люди, другие встречают скот или хлопочут на подворье. Кто за ворота выходит посплетничать, посудачить на завалинках.
Неожиданно заголосили две бабы в каком-то доме, не разберешь — то ли вечеринка, то ли беда.
С гулянья, видно, давно возвратились. Лошади распряжены, и на конном дворе полно заброшенных подвод.
Издали увидел Юрка на крыльце мамку. Она замерла каменным изваянием. Смотрит, приложив козырьком ладонь к глазам. Встречает, господи помилуй, неспроста. Видно, давно ждет. Неужели снова озлилась?
Можно, конечно, Юрке переждать на задворках. Постоит-постоит она, устанет да в избу уйдет. Но чему быть, того не миновать, хотя он вроде бы ни в чем не провинился. На всякий случай Юрка принял покорный и виноватый вид. Авось она изменит своей привычке и смилостивится.
Когда подошел к крыльцу, мамка даже не шелохнулась и словно смотрела в такую тридевятую даль, как за самый край земли. Юрка робко поднялся по ступенькам па крыльцо. Но ничего не происходит, мамка в его сторону даже не смотрит, ровно его тут нет или он человек-невидимка. Руку от глаз она не отрывает и не опускает. Губы сжатые и бледные, ни кровинки, как у тяжелобольного человека. Может, она по-настоящему занемогла? А может, всю деревню поразил какой-то неизвестный недуг? Что-то все-таки произошло такое, чего раньше никогда в жизни не было. Мамка, неотрывно глядя в небо, тихо и серьезно говорит:
— Война.
— Какая война?
— Самая что ни на есть… — Голос у нее, действительно, как у больной.
— С белофиннами, что ли?
— С фашистскими германцами.
Она говорит так, как будто ей давно все известно.
— И что будет?
— Постой тихо да помолчи.
Так они и стояли. С крыльца не уходили и оба зачем-то смотрели на небо. Юрке казалось, что она ждет какую-то чудо-птицу, которая вот-вот выпорхнет из-за горизонта и на крыльях или в клюве принесет нужные мамке вести.
От солнечного света Юрке резало глаза, и небо еще больше расплывалось в яркое зарево.
Мамка смотрит слепым взглядом и говорит:
— Ли-кась, сынок, како взошло черное солнце.
— Никакое оно не черное, а обыкновенное, и никуда оно не взошло, а висит на небе и скоро сядет за земной шар.
— Ты приглядись и не спорь, — говорит она. — Ежели долго смотреть, то посреди белого света темное пятно, как черная дыра в небе, это и есть солнце…
— Солнце темным может быть только при затмении.
Мамка в самом деле захворала или потеряла по малограмотности сообразительность.
— Я про то и говорю, что на небе его видать темным, когда на земле лихо.
Попробуй тут разберись, что к чему и отчего она говорит такие мудреные слова, которые только в кошмарном сне прийти могут.
— Это у тебя у самой в глазах темно, а вовсе не в небе.
— Ты еще мал, не удал и дурак. Вырастешь, поймешь и уразумеешь ясновиденье…
Юрка за нее испугался. От ее странностей становилось неловко и тревожно. Потом они ушли в избу и долго сидели не разговаривая. Незаметно стемнело, и наступил вечер, но свет не зажигали. Наверное, так сейчас сидят в каждом доме, во всей деревне. Может, и по всей стране.