По дороге в отель мы молчали. Я думал о старой женщине, волею судьбы оказавшейся далеко от родины. Аул, где она родилась, ущелье, Осетия застыли в ее памяти такими, какими запомнились ей девчонкой, и не отпустят ее. Никогда. Мать преуспевающего бизнесмена, она в душе верна старому укладу жизни осетин…
— Надо же, в дзабырта ходит по Европе! — засмеялся Алан.
— Да, вам смех, — сердито зыркнул глазами Антонио. — А представьте себе, в каком щекотливом положении я оказываюсь, когда в доме солидные люди, владельцы фирм и концернов, банкиры, словом, нужные и влиятельные люди, и вдруг в зал входит моя мать в темном до пят платье, в шерстяном платке и дзабырта… И еще при этом делает вид, что не замечает переполоха среди отборного общества. И это происходит каждый раз, когда я организую у себя прием. А откажись я от приемов, они перестанут звать меня к себе, и я потеряю вес в обществе. Что это значит для бизнесмена, вам не понять. Того и гляди, не на кого будет опереться, и тогда впереди — банкротство…
— А вы попросите ее не заглядывать в зал, — пожал плечами Алан. — Или наряжаться…
— Э-э, вы не знаете мою мать, — возразил Антонио. — Чуть что не по ней — такую шутку выкинет, что не рад будешь. — Он вздохнул. — Приходится терпеть…
В коридоре отеля, когда мы были уже одни, Алан, картинно схватившись за голову, простонал:
— Дала нам жару старушенция…
Глава двенадцатая
Комната поплыла в солнечных снопах, врывающихся в окна и сонно играющих мириадами пылинок. Дом будто оторвало от земли и плавно понесло в открытое пространство. Или это от дурного предчувствия закружилась у меня голова? Кровь, взбесившись, исступленно билась в висках, затылке, вызывая нервозный озноб во всем теле. Руки, ноги одеревенели. Я ждал развязки. И не только я. Тетя Мария замерла, прикрыв веки и зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Мать тревожно ловила мой взгляд, но я старательно отводил его в сторону. Жуткая тишина, воцарившаяся в комнате после того, как Эльза шаловливо заявила: «Я есть немка», давила на плечи, не позволяя выпрямиться… Все мы понимали: вот-вот напряженное безмолвие должно разрядиться взрывом… И он крался по-кошачьи мелко, на согнутых лапах, чтоб в следующее мгновение сделать коварный, точный прыжок.
— Эльза — немка… — ошеломлено повторила мать и в забытьи спросила: — Неужто жива осталась?
Эльза, взглянув на побледневшую мать, спросила меня:
— О ком она?
Я в замешательстве отвернулся.
— О ком? Да о той Эльзе, — горько усмехнулась Мария, — у которой были красивые сумочки, абажуры, портмоне, чемоданчики из… из кожи людей… Слышала о такой тезке?
Эльза, поняв наконец, о ком речь, схватилась за мой рукав и пролепетала:
— Она… Она…
— И ты тоже Эльза? — переспросила ее мать. — И… немка? — беспомощно обернувшись к подруге, она еще пыталась держаться: — Очень красивая. Видная… — но, чувствуя, что не совладает с собой, выбежала на кухню.
— Она ненавидит немцев? — растерянно спросила Эльза и, не получив ответа, произнесла тихо, точно рассуждая сама с собой: — Разве можно ненавидеть целую нацию? Это неправильно…
— А это правильно? — Мария резко приподняла подушку на диване, вытащила из-под нее мешочек и положила на стол, затем достала второй, третий, четвертый… — А это? Это?
— Что там? — Эльза удивленно уставилась на мешочки.
Мария развязала мешочек, высыпала содержимое на стол, взяла в руки сухарь.
— Хлеб? Сухой хлеб? — уточнила Эльза.
— Сухарь, — подтвердил я.
— Зачем?
— Мне было лет на пять меньше, чем сейчас тебе. А ей, — Мария кивнула на дверь, ведущую в кухню: — ей еще меньше, — семнадцать. Я любила. У меня был сын… — голос ее задрожал, и, уронив голову на ладони, она зарыдала.
Нет, я больше не вынесу эту пытку. Ничего, ничего не хочу, только увести отсюда Эльзу. Схватив за руку, я потянул девушку к двери, но она не сдвинулась с места.
— Подожди, Олег, нехорошо убегать, когда им так плохо, подожди.
Мария подняла на нас заплаканные глаза и прошептала:
— Крошку… Совсем еще крошку, двухлетнего, сожгли… В топке сожгли. Эти изверги…
Эльза внимательно слушала ее, только подрагивающие губы выдавали ее волнение.
— Перед тобой не я, не Мария Сурко! Только тень от нее. Мне было восемнадцать, когда я попала туда. А в двадцать два меня вынесли оттуда. На руках вынесли, ноги мои не ходили. С тех пор я не живу. Не умираю, но и не живу. Перед глазами днем и ночью только это… А знаешь, что такое голод, страшный голод? Когда в голове, в глазах, в кишках, в дрожащих пальцах — всюду одна мольба: кусочек сухаря… И вместо сухаря бесконечные крики: «Шнель! Бистро!» и удары, удары, удары! А жажда? Кто, кто ответит за то, что у меня отняли сына, молодость, всю жизнь?