— Очень жалею, что «было», — оборвал Лотара герр Ункер. — Но мы собрались не на дискуссию о роли женщин. Я жду ответа на свое предложение.
— Хотя вы есть мой соперник, я советовать сказать да. Скорее! — от себя добавил Лотар. — Я знаю герра Ункера давно и вижу: он сердится и может отказаться от свой намерени.
Лотар в самом деле желал мне добра, и мне было непонятно, как это его поведение увязывалось с его теорией борьбы за выживание. Или все-таки заговорила совесть? Стоило бы расспросить его, но герр Ункер ждал ответа…
— Лучше б он не делал этого предложения! — выдохнул я.
— Как понять ваша фраза? — насторожился Лотар.
— Я ценю доверие, которое проявил ко мне герр Ункер, — вежливо произнес я. — Но я не могу дать согласия…
— Подумайте! — ужаснулся Лотар. — Я пока не есть переводить! Ви… ви сбудете жалеть!
— Я все сказал.
— Мне переводить? — все еще медлил Лотар.
— Переводите.
Лотар сделал еще одну попытку:
— Ви же терять целый состояни! Зондерлинг! — запальчиво обозвал он меня чудаком.
— Хорошо, я сам переведу, — и я обратился к отцу Эльзы: — Герр Ункер! Найн! Ферштейн зи? Найн!..
Глава двадцать первая
К тому времени, когда артисты вышли к завтраку, администратор и костюмерша уже добрых два часа находились в аэропорту, где сдавали реквизит. За границей эта процедура, которая в Шереметьево превращается в настоящую нервотрепку, предельно упрощена.
Фрау Тишман уже позавтракала и, выразительно постукивая пальцем по циферблату часов-кулона, свисающего на золотой цепочке на ее груди, твердила:
— Нам никак нельзя опоздать. В мюнхенском аэропорту это абсолютно исключено. Там не смотрят, на час опоздал или на секунду. Опоздавший есть опоздавший, и ему не попасть в самолет, даже если еще не убрали трап. Так что ешьте побыстрее.
— Так-то и не попасть, — усмехнулся многоопытный Алан. — У нас сегодня виза заканчивается.
Фрау Тишман восприняла его реплику как желание опоздать и бросилась к Аслану Георгиевичу.
— Ну что вы, фрау Тишман, — успокоил ее министр. Глаза его весело смеялись: — Когда это мы с вами опаздывали?
— Не было такого, — вынуждена была признать фрау Тишман. — Но знаете…
— Ансамбль вовремя будет в автобусе, — заверил ее Аслан Георгиевич… — Он поманил меня к себе пальцем. — Это правда? — спросил он по-осетински. — Девушка летит этим же самолетом?
— Этим…
— Поздравляю, — протянул Аслан Георгиевич. — То-то обрадуется Серафима…
— Да как сказать…
Аслан Георгиевич озадаченно посмотрел на меня.
— Ты это всерьез?
Я нехотя признался:
— Мать невзлюбила Эльзу. Как узнала, откуда она, да еще это имя… В общем, не может забыть.
Аслан Георгиевич несогласно покачал головой:
— А знаешь, каким образом ты оказался в ансамбле? Думаешь, это легко, — включить самодеятельного артиста в профессиональный коллектив? А именно с такой просьбой и обратилась ко мне. Знаешь, кто?
— Кто? — насторожился я.
— Да Серафима. Твоя мать.
— Как?! — вырвалось у меня. — Не может быть!
— Кажется, это и вправду для тебя новость, — произнес Аслан Георгиевич задумчиво: — А я-то, грешным делом, думал, что ты попросил мать поговорить со мной.
— Я думал, что вы вспомнили обо мне, потому что видели на фестивале хореографии.
— Вспомнил, — подтвердил министр. — После того, как Серафима навестила и все про тебя и Эльзу рассказала. Ведь она понимает, что стала виной твоих душевных мук. И, услышав мое интервью по телевидению о предстоящей поездке ансамбля в Италию и ФРГ, решила, что это единственный твой шанс вновь встретиться с Эльзой. Разве Эльза тебе ничего не сказала? — недоверчиво посмотрел на меня министр.
— А что она должна была сказать? Неужели…
— Ну да! Ведь это Серафима предупредила ее о твоем приезде.
— Не может быть…
— Сам заклеивал конверт, — виновато развел руками Аслан Георгиевич.
Я был не в состоянии отвести взгляда от лица Аслана Георгиевича. Так вот как это было! Мама, мама… Ты все-. таки сумела перебороть себя… Сколько ж страданий я тебе принес?! Могу только представить, что ты пережила, решившись на этот поступок. Родная моя, а я-то проклинал свою судьбу.
Я явственно увидел сухую фигурку матери, которая, точно заведенная, вечно в движении: руки то мяли тесто, то стирали, то наводили порядок в доме… Я почувствовал, как сердце сжалось в тоскливой и вместе с тем радостной истоме. Захотелось скорее оказаться в ауле, обнять мать, поцеловать… Я же никогда не делал этого. Из ложного чувства мужского стыда… Но теперь я жаждал поскорее увидеть мать, и пусть соседи укоризненно смотрят, я не стану таить сыновних чувств…