— Бивил… ты знал?
— Чего? — наливающийся синяк на лбу — лучшее, что она когда-либо видела в своей жизни, и загорелые щёки теперь кажутся не совсем уж и пухлыми. С такими вполне можно жить… В смысле, Бивил же как-то ещё жив!
— Что тебе грозит повышение, все дела, — она многозначительно двигает бровями, пытаясь заполучить всё его внимание, — но ты должен как следует тренироваться, подкачаться. Я выпишу тебе Касавира в учителя. И Аммона тоже — как-нибудь загляни к нему. Надо же как-то разнообразить… практики!
Только времени мало на всё это. Фарлонг задумчиво кусает губы, оглядывая Бивила с ног до головы, и тот перестаёт жевать, смотрит в ответ почему-то с опаской и вертит головой, пытаясь понять, что же привлекло её внимание.
Ладно, разобраться можно в процессе.
— Пойдём на сеновал, прямо сейчас! — она дёргает его за рукав, и Бивил мгновенно вырывается, вскакивает — такой прыти даже Фарлонг от него не ожидает.
— С тобой — за повышение? Размечталась! За кого ты меня принимаешь, рыцарь-капитан?
С гордым видом Бивил уходит, оставляя Фарлонг растерянно хлопать глазами. Ну ничего, думает она, кроме боли есть и вещи куда приятнее, наверняка он и их почувствует… Лишь бы не пожаловался на домогательства бюрократам лорда Нашера — исключат же из Девятки!
Осознав, как их сцена выглядит со стороны, она срывается с места и бежит на поклон Кане.
========== My least favorite life (постканон; songfic, darkfic, ангст, modern!AU; Фарлонг/Касавир) ==========
Комментарий к My least favorite life (постканон; songfic, darkfic, ангст, modern!AU; Фарлонг/Касавир)
Ветка AU, где Фарлонг остаётся Пожирателем Душ до скончания веков, а мне приносят странную траву в виде песни: Lera Lynn - My Least Favorite Life (из “Настоящего детектива”, кстати).
С чего всё началось: https://ficbook.net/readfic/6396534/26997385
Это её самая нелюбимая жизнь: серость застилает глаза, даже когда она смотрит на идеально кровавый закат, голову стискивают раскалённые тиски мигрени, чувство необъяснимой тревоги заставляет лезть на стены каждый апрель и выть, выть раненым зверем, но пустота жестоко молчит в ответ. Кажется, она потеряла что-то — наверное, свою цель — и ищет его, как всегда, когда не знает, что делать.
Они бродят в тенях по тропам молчаливых богов, пытаясь найти очередной путь к свету. Он всегда опережает лет на десять, она же тащится последней, не в силах что-то изменить. Кем они откроют глаза, о чём будут думать, каких богов чтить? Ей не важно, пока он замер где-то там незримым стражем — теперь уже — их общих кошмаров.
Его близость даже на расстоянии окутывает уверенностью, стоит только вспомнить, как это бывало раньше — десятки, сотни раз, если не тысячи. Они примеряли маски, прятались у всех на виду, шли против течения, возносились к небесам и ударялись о камни, но всегда рядом, бок о бок, как союзники, друзья, любовники. Блестящее прошлое выгодно отличается на фоне её новой лицемерной жизни.
Невыносимо знать, но не помнить ни одного его имени, ни черт лица, ни цвета волос; голос разливается в её сознании, но беззвучно, словно тёплая волна. Она чувствует, что знает о нём всё — и ничего конкретного. Если бы кто-то попросил составить его примерный портрет, пришлось бы рыть себе яму со стыда и прятаться в ней до тех пор, пока он сам не протянет руку, но спасение — это всегда удел двоих.
Злой смех рвётся из глотки; она говорит себе, что слёзы наворачиваются из-за стойкого сигаретного дыма. Нервы будто кто-то выдернул из-под кожи и растянул на сотни миль — где-то такое она видела в паршивом документальном фильме. Наверное, не стоило запивать таблетки стаканом дешёвого виски.
Глупая, глупая — как найти кого-то, если почти не вылезаешь из дома? Краски и холст теперь заменяют окно в мир, едкие запахи растворителей вгрызаются в одежду и плоть, проникают глубоко в кости и оседает в венах; она с радостью тонет в фантазиях и отдаётся самым страшным кошмарам, где царствует только насилие в её исполнении, закрывает глаза и разрешает прошлым жизням вести кисть.
Кажется, к ней и правда тянутся руки, придерживая за плечи и подпирая спину, шёпот струится прекрасной, зловещей песней; она смеётся, откинув голову до хруста в шее, — безумна! безумна! да здравствует леди давно сгинувших земель! На холстах проступают лишь неясные силуэты, будто она видит его урывками, в толпе. Одежда меняется, но чаще всего это доспехи, которые полностью скрывают тело. У него широкие плечи, а значит, внушительный рост, идеально ровная осанка — ну конечно, он же рыцарь.
Высокие здания внушают необъяснимый ужас, она шарахается в переулки от шума проезжающих мимо машин, сирен и криков: «Такси!», спускается по ступеням вниз, под землю, немного скучает на эскалаторе, пока жадно оглядывается по сторонам, и позволяет себя поглотить тёплым огням метро, чтобы хоть немного успокоить дыхание.
Кажется, ещё чуть-чуть, и образы разорвут разум на части. Это её самая нелюбимая жизнь — та, где она не в себе, а он чертовски недосягаем. Запах краски кружит голову; она широко распахивает окно, отправляя край занавесок в полёт к потолку, и смотрит вниз с пятого этажа на огни освещённых улиц. Ночной апрельский воздух холоден и влажен, всё это что-то чертовски напоминает, но мысль трудно поймать. Кажется только, она была счастлива в этот момент.
Изображение на холсте чуть поворачивает голову; он точно смотрит прямо в комнату сквозь вырез этого чёртового шлема, который она уже ненавидит.
— Здравствуй, а вот и я. Ещё жива.
Смех да и только — говорить с картиной, точнее, с наброском, пародией на человека, но прошло то время, когда она чему-то удивлялась. Шестое чувство подсказывает, что в мире есть вещи куда страшнее. Снова в груди рвётся её тьма, скребёт по рёбрам когтями и зубами, напоминая о голоде; она задыхается, даже подставив лицо ворвавшемуся ветру, и дрожащей рукой хватает упаковку с таблетками. Пережить бы, перебыть — даже этот чёртов апрель должен когда-нибудь умереть. Она убивает его в себе и снова выходит на поиски.
Пронзительный взгляд ловит её с противоположной стороны улицы — это точно должен быть он, снова. Вспыхивают в памяти и лицо, и десятки имён; он ещё не подошёл, но голос звучит у самого уха — низкий, глубокий. Плечи и правда широкие, он на голову выше. Теперь есть всё для полноценного портрета.
Но холст захватывают все оттенки красного. Разум горит, подкидывая совершенно дикие воспоминания, однако в них всегда её руки и его разобранное по частям тело, голая, обглоданная кость ниже колена. Как же теперь собрать всё воедино? Тошнит от собственных снов, кажется, она даже улавливает запах, но сердце почему-то спокойно: всё это уже давно было. Она кровит безумием и рычит, будто так сможет прогнать рвущуюся из груди тьму, но они с ней давно едины: таков был добровольный выбор, сопротивление бессмысленно.
Это её самая нелюбимая версия его — та, которая мучает молчанием и раздирает душу одним лишь сочувствующим взглядом. Это не тот человек с холста. Шутка ли, он всего раз был мягкотелым рыцарем из сказки — в тот момент, когда её и встретил, — но Тир свой шанс упустил. С такой восхитительной беспринципностью и холодным разумом не хватало только одного толчка в сторону тьмы, но подчинился он, только увидев там её лицо. Совершенно ясно, что его наглым образом обманули, пообещав свободу.
Те жизни ей нравились намного больше. Речи о справедливости звучали куда жестче, он мог вершить суд так, как считал нужным, без оглядки на совесть — и ему это нравилось. Ко всему прочему, никто не мог носить чёрные доспехи так, как он, а больше, со стороны, ничего принципиально не изменилось: паладина не вытравишь ни чёрным, ни белым цветом.