В тюрьму попадали за куда меньшее преступление. Герой вернулся обратно, но уже в качестве пленника. Какая ирония.
— Как успехи, мой мальчик?
Фарлонг без интереса оглядел жреца Илматера, имя которого даже не потрудился запомнить, и пожал плечами. Фамильярное обращение выбешивало, — какой он, к демонам, «мальчик»?! — и его мучитель прекрасно знал об этом, надавливая на эмоции, точно на едва зажившую рану, прощупывая, какой Фарлонг пришёл к нему сегодня, сколько гноя готов вылить.
— Вы о той чуши про покаяние, отречение и возвращение к Тиру? Я был слишком занят в своих шикарных апартаментах, простите.
Тяжёлый вздох был ему ответом. Только некромант мог так явственно чувствовать, как сочувствующий, солидарный с изломанным божеством взгляд жреца направился прямиком в душу, прожёг лицо огненной иглой сквозь кость, до беззащитного мозга. Фарлонг поморщился, но не разразился бранью, как в прошлые разы — к несовместимости ауры можно и привыкнуть. Спать на земле и питаться хлебцами, похожими на подошвы, привык же.
— Всё ещё видишь своих друзей?
Зря только дал слабину, всего раз откровенничать начал, о чём пожалел практически мгновенно. Точно грех перед богом, заглаживал он оброненную искренность — наверняка же опять сыграли на нём шутки ауры и Илматера, хоть тот весельчак похлеще Касавира…
— Нет, ведь ко мне посетители не захаживают, — Фарлонг провёл рукой по щетинистому подбородку и приподнял брови, переводя взгляд, будто вспомнил самую главную деталь. — Потому что никто не знает, где я!
Ему говорили, что это везение — попасть в подземелья замка, а не прямиком на плаху; дань подвигам и благодарность Нашера за спасение Берега Мечей от Великого Зла, все дела, но стоило поднять парочку мертвецов не первой свежести, поколдовать над плотью, как Серебряные плащи, которые салютовали ему в крепости, накинулись толпой и скрутили. Какое они имели право вообще? Это его друзья, а значит, он волен поступать с ними, как пожелает. Некоторые даже поклялись служить ему вечно. Вечно — значит, даже после смерти, глупый Нашер!
— Пойми, я хочу помочь, чтобы ты не страдал, мой мальчик.
Так и тянуло спросить, сколько мальчиков-служек и прихожан, больных и калеченых прошло через жреца, скольким из них он заглядывал в глаза и представлял сидящими подле него, согнутыми в поясе и коленопреклоненными перед задранной мантией — Фарлонг просто уверен, что он заходил достаточно далеко, чтобы самому гореть или вечно слабости плоти у Илматера отмаливать. Тьма услужливо подкидывала короткие образы из чужой головы — будто кусочки от ауры отщепляла, которые ей роднее, — шептала и скалилась, взирая на жреца, совершенно уверенного, что в стенах храма он в безопасности.
Фарлонг усмехнулся, уловив какие-то притязания и на свой счёт — что-то совершенно извращённое, даже на грани его понимания.
— Ваш «мальчик» не страдает, не волнуйтесь.
…Разве что в первые часы заточения, когда ему сказали, что «чудовище» упокоено и похоронено с почестями всех богов, которых чтили его друзья. Расколоть их так и не вышло, поэтому закопали сплетённые магией тела вместе в братской могиле. Они всегда были единым целым, но — вместе с ним. Без него колдовство не разбить, но разве жрецу стоит знать об этом?
Голем не был идеальным, но однозначно дорог сердцу. Только Фарлонг любил достаточно, чтобы после нескольких лет скитаний по чужой земле вернуться домой, к месту, где всё решилось, и найти своих друзей всё там же, ожидающими его под обломками. Болота сохраняли их плоть нетронутой, но воздух рвал на части так, что мясо соскальзывало с кости. Он ловил ее руками и выл, пропуская сквозь пальцы своё прошлое, Тира и блестящее золото Нашера. Следом слетала вся грязь и ложь, но ничто — всегда темнота, черная бездна. Он не виноват, что боги нарисовали её такой.
Возможно, жрец прав, и Фарлонг действительно лишился разума, но может ли у безумца так ровно биться сердце? Чем он стал? Ясно лишь, что никем — и одновременно всем. Он выжжен до основания, но до сих пор почему-то дышал, слышал чьё-то дыхание.
— Ты окажешься на Стене Неверующих с предателями и клятвопреступниками, если не одумаешься…
Как верить, если само это слово погибло? Не всё подвластно некроманту, увы — есть вещи, которые никто вернуть к жизни не в силах. Фарлонг не горевал, не стоял на месте, бежал обратно, хотел верить, но шанса не получил. Каждый путешественник знает, что лишний груз тянет в могилу. Только грабить нечего: в карманах были лишь камни, которые он благополучно выбросил — не признаешь в них уже золото.
Фарлонг с любопытством играл в гляделки со жрецом Илматера и ставил на кон остатки своей души на то, что истинная верность не может быть предательством. Расправив плечи, точно хозяин храма, он широко улыбнулся.
— Там не так плохо, как кажется. Вам понравится.
========== Дикое дитя и герой партизанской романтики (AU, PWP; Сэнд/Элани) ==========
Комментарий к Дикое дитя и герой партизанской романтики (AU, PWP; Сэнд/Элани)
Продолжение части “Дикое дитя”: https://ficbook.net/readfic/6396534/16999426#part_content
Опять странное порево. Свалю вину на традиционного идейного вдохновителя. :Р Вообще задумала им встречу с Касавиром и его партизанами, так что эта история затянется.
Жизнь в бегах и партизанские вылазки Сэнду не по душе, когда как Элани втягивается в авантюру от всего сердца. Дикое дитя в ней радуется пожарам во временных палаточных лагерях, где останавливаются новобранцы с промытыми мозгами, и подножкам проходящим по тропам разведчикам. Наверняка Гариус не обращает ни малейшего внимания на пропажу поставок и отрядов, но зато на душе становится как-то легче. Два эльфа против столь мощной силы не выстоят, даже с безграничным оптимизмом Элани и самооценкой Сэнда, уходящей в небеса.
Он не готов к лишениям, обеду не по расписанию, а как придётся, сну под луной, комарам-эльфоедам и невозможности нормально помыться, не говоря уже о стирке. Одежда воняет костром, а тело — застоявшимся потом, будто Сэнд не по лесам прячется, а разгружает торговые корабли. Кожа периодически покрывается сыпью, но хотя бы знания в алхимии помогают справиться с болезнями: смерть от горячки не входит в его планы. Элани помогает и даже не поднимает на смех. Только один раз Сэнд по напутствию разукрашивает лицо грязью, чтобы «слиться с местностью», а затем она признаётся, что так решила проучить его за какие-то обидные слова.
Боевой оскал всё так же очарователен, как бы грязно Элани ни ругалась: постепенно выучив друидский диалект, Сэнд внезапно осознаёт, что некоторые мелодичные фразы, периодически слетающие с её языка, вогнали бы в краску и лусканского корсара. К новому сражению она готовится, словно к первому, и сильно переживает за каждую мелочь, не понимая, что война — дело грязное. Разбирая спрятанные ловушки и капканы, она не перестаёт бурчать:
— Вот же отрыжка кабанья! Чтоб ему рыбка кандиру в задницу залезла — тогда посмотрим, как запляшет!
С мыслями, что же это за рыбка такая интересная, Сэнд вздыхает, понимая, что обречён: спустя месяцы Элани всё равно остаётся для него очаровательной девочкой из леса. Наивный, раньше он думал, что напряжение между ними исчезнет вместе с барьерами. Иногда Сэнд ловит себя на мысли, что есть без вилки, руками — даже мило, а слушая яростное чавканье, чувствует ненормальный жар в паху. Элани настолько отвратительна, что хочется выбить кусок из рук, повалить её на землю и отыметь сзади, кусая за плечи и оставляя отметины. Судя по всему, от дикой жизни он и сам превращается в животное.