Перед Фейн — суровой, закалённой в войне с Нетерилом — склоняли головы и благородные, но Фаугар держал свою гордо поднятой. «В битве все равны, — говорил он, — и кровь на всех одного цвета». Фейн ставила его на место — хоть и без толку, — в душе соглашаясь с каждым словом. Её бесило, что какой-то человек с повадками мошенника сыпал мудростями, точно друид. И хуже того — глядел на неё с какой-то щемящей тоской, когда невзначай касался или подходил близко, словно она была хрупкой, уязвимой. От одного сиплого, низкого голоса подрагивали колени, когда Фаугар произносил: «Миледи?» Глупо отрицать очевидную тягу к нему — нескладному, несерьёзному, быстроживущему человеку, да ещё и урождённому нетерильцу. Позор какой!
Сам он сказал бы, что неизвестность — и есть суть приключений, по которым сходят с ума все, без исключений — от орков до эльфов; это такой наркотик их поколения. Вот и Фейн радовалась, когда император отослал их ближе к границе; на горизонте виднелись шпили нетерильских построек — нарочито вызывающих, роскошных и бесполезных. Люди обожали бросать пыль в глаза, а ведь ещё недавно — всего-то несколько сотен лет назад — эльфы учили их складывать буквы в слова.
Граница очерчена огненными стенами, возведёнными магами, а значит, их уже ждали. Фейн в нетерпении касалась древка клинков, когда Фаугар смахивал непослушную кудрявую прядь со лба Миэли и улыбался ей так, как никогда не улыбнётся своей «миледи». Битвы пролетали одна за другой, заманивая Фейн в порочный круг чужих проблем; её узнавали, кланялись, просили о милости, славили, ругали и поносили, на чём свет стоял — и это было прекрасно. Миэль сочувствовала ей, решив, что Фейн слишком много на себя взвалила, и от этой искренней нежности становилось только хуже.
Нетерильцы дотошно рыскали по округе, но Фейн понятия не имела, что привлекло их в ничейных землях. Фаугар от них отдалился и не шутил, как прежде, разрушая тягостное молчание у походного костра; всё думал о чём-то, всматривался в противоположную от огненных стен сторону и крутил какой-то жёлтый цветок между пальцев, на которые Фейн никак не могла насмотреться — живы в памяти движения, когда эти руки вытворяли с клинком настоящую магию.
На рассвете он сам пришёл к ней в шатёр, не сомневаясь, что бессонницу они разделили из-за чувства вины; покрутился у входа, улыбнулся чему-то и с ходу протянул ей нелепый цветок с мелкими лепестками. Фейн не сразу поняла, что его нужно принять.
— Это донник — сорняк, если честно, но в алхимии ценится. В нашей деревне им коз кормили, но когда тот заканчивался, несколько голов приходилось забивать. Увидел его и сразу подумал — как же похож на меня: вроде под ногами мешается, но ценный, скотина такая, не сразу и узнаешь…
Фейн настолько опешила, что не сразу решилась его прервать.
— Так и что ты хотел сказать?
— Вы дали мне шанс понять, что я не простой человеческий сорняк, каких на континенте — тьма, не отличишь друг от друга. Спасибо за это доверие… миледи.
Кусая губы, Фейн раздавила ответную правду: «Это Миэль тебя поддержала, а не я!» Жадность схватилась за горло и душила так, что темнело в глазах. Так, во мраке сознания, она позволяла себя целовать и касаться скрытых под туникой шрамов, чего не позволяла ни одному любовнику. Почувствовав власть, Фаугар не сдерживался — кусал шею, мочку уха, пока поспешно стягивал с неё штаны, — словно вымещал на Фейн давно сдерживаемую ярость и постыдную страсть. Она бесстыдно развела ноги и притянула его к себе, почти одетого, не желая тратить время на нежности.
В этой горячей, колкой неге, когда все мышцы напряглись от возбуждения, время сузилось до пылающей точки на горизонте, и весь мир стал им — требовательным и возвращающим с избытком. Она хотела его больше всего на свете, но когда эйфория сгорела, остались лишь ужас и стыд.
Фаугар наспех подтянул штаны, запахнулся и на едва гнущихся ногах покинул шатёр, не оглядываясь. Лишь его семя, поблёскивающее на бёдрах, да нелепый цветок на полу напоминали о том, что и эльфы, и люди равны в своей слабости. Им нельзя давать власть — особенно над собой. Люди, как нарастающие сорняки, вымещают собой упорядоченность мысли.
Фейн так боялась разоблачения и разочарования в глазах Миэль, что не заметила отсутствие Фаугара в лагере следующим днём, но потом — обрадовалась возможности заткнуть предателю рот. Каким бы он ни был уникальным или полезным — некоторые тайны должны были сгинуть.
========== Лучшее худшее начало (постканон, дарк, элементы боди-хоррора; ф!ГГ/Касавир) ==========
Комментарий к Лучшее худшее начало (постканон, дарк, элементы боди-хоррора; ф!ГГ/Касавир)
Для “Мультифандомного Гербария”: https://vk.com/topic-184487632_46977362
Юдино ушко (аурикулярия уховидная) говорит: “Будь чист как лед; но как любовь пылок”.
Захотелось ещё продолжить загадочную линию перерождающегося Пожирателя: https://ficbook.net/readfic/6396534/16837028. Технически это те же герои, что в максяке, но без привязки к сюжету. Чувствую, что эта тема не исчерпана.
Герой, рыцарь-капитан, спаситель, великая женщина, чьего имени никто не знает — она носит чужую фамилию, не зная своей, и срастается с вымышленной личностью; затем — примеряет шкуру предателя, пусть и давно мёртвого. С каждой поглощённой душой свет Хельма внутри тускнеет, как серебро за давностью лет темнеет, но проклятию всё мало. В этом калейдоскопе цветного битого стекла из чужих воспоминаний и ожиданий легко позабыть себя.
Золья. Её зовут Золья. Имя — это единственное, что осталось от матери. Кто-то хранит фамильные броши, кольца или амулеты на память, рассказывая слезливые истории о потере, а она — всего один звук у сердца, пять букв, чей смысл с каждым повтором теряется, истончается; однажды, она уверена, он забудется.
Её имя — пароль для проверки, свой или чужой. Тёмные силуэты со знакомыми чертами на сотни голосов зовут по своим ожиданиям: дочь, племянница, глупая девка, рыцарь-капитан, убийца, мессия — неужто столько людей умещалось в одном теле? Теперь оно истончается, тлеет, когда собственная душа медленно пожирает его в муках голода; вот-вот ничего не останется, и проклятие победит. Лишь один голос выделяется из хора воплей:
— Золья! Вернись!
Требовательный, громкий, полный страха, любви — каким-то чудом он тянется к ней через бездну тьмы и физического расстояния между ними, чтобы только коснуться, подарить — и получить — утешение. Это похоже на ниточку света, внезапную щедрость его толстолобого бога за отличную службу или просьбу помочь, и Золья устремляется по отмеченному пути навстречу.
Поглощённая мощь Миркула раскрывается крыльями; кажется, что дотянуться можно до любого истощённого разума. Золья понятия не имеет, как это делает, но главное, что Касавир всё ближе; тьма шипит от его ауры — тусклой, но всё ещё сильной, — вьётся кольцами бессчётных змей и силится вырвать контроль, однако их уговор нерушим. Словно в насмешку, сущность Пожирателя душ открывает ей самый подробный вид и не позволяет взгляд отвести.
Её безупречный паладин — как лёд чистый и пылкий в любви — умирает на пыточном столе, чем-то похожем на тот, где очнулась она. С болью в позвоночнике он почти сжился и не чувствует свежие раны из-за неутихающей агонии; давно бесполезные с такой травмой ноги порезаны на лоскуты и скормлены собакам — но он, стиснув зубы, молчит. Ни Золья, ни тем более лорд Нашер не заслуживают такой преданности; даже тьма внутри шепчет под впечатлением.