Тайная комната была точно здесь! За спиной его толпились солдаты.
У двери, обитой железом, он остановился:
— Сдавайтесь! Именем государя!
— У нас государыня, — глухо раздалось из камеры, словно из-под гнёта в дубовой бочке.
Ответная тишина отдалась толчками сердца о рёбра. Там два охранника, не откроют — обоих ждёт пуля. Резкий вскрик за стеной ударил картечью по натянутым нервам.
Переведя дух, Мирович воскликнул вдругорядь:
— Отворите именем государя, иначе прикажу стрелять из пушки шестифунтовым ядром!
— Не стреляйте, сдаёмся.
Дверь каземата распахнулась, и в полной темноте угадалась фигура охранника.
— Огня! Подайте свечу! — закричал Мирович, не узнавая своего ликующего голоса. Действуя почти вслепую, он навёл дуло пистолета на охранника. — Подите прочь, душегубы, иначе сделаю вам расчёт! Грядёт новый государь и новый век для России!
Фигура отшатнулась, и почти тотчас над головами солдат промелькнул тусклый отблеск фонаря, которой передавали из рук в руки.
Мерцающий луч озарил лицо охранника с безумным взором человека, находящегося в крайнем потрясении.
Прежде чем ворваться в узилище, Мирович ударил его в лоб рукоятью пистолета. Другой охранник жался к стене. Круг света от фонаря качнулся по полу, и Мирович увидел там в луже крови распростёртое тело. «Не может быть! Государь?! Как же так?!» — точным выстрелом ужас прокатился по мыслям и застрял пулей в груди.
Не помня себя, он рухнул на колени и облобызал руку покойника. Грязную, со сломанными ногтями, что царапали в агонии доски пола. От собственного воя у Мировича заложило уши:
— Бессовестные!! За что пролили невинную кровь?!
Уже без сопротивления — всё было кончено — он позволил себя разоружить и взять под караул.
— А ну, живо слезай да пятками не елозь! — прикрикнул Маркел на Егорку, когда сын взобрался на тополиную ветку, опасно скрипнувшую под его весом. — Уши надеру!
Хотя знал, что не надерёт. Не любил он ни драк, ни ссор, ни крови из разбитого носа. Курице и то через силу топором голову тюкал да старался так, чтоб животина не мучалась. Его передёрнуло от мысли, что на сегодня назначена казнь изменщика Мировича. Указ об этом глашатаи до хрипоты зачитывали на всех углах: «Собрание вынесло приговор: Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».
Осерчав, Маркел с размаху насадил на бочку остатний обруч и обтёр руки о тряпицу. От мыслей, что в паре вёрст отсель построено лобное место, на душе становилось муторно. Как можно щи хлебать, ежели в эту самую минуту палач топор точит? Худо, ох худо! Не то чтобы он жалел заговорщика — смута государству Российскому не надобна, но зря в Сенате решили людской кровушкой городскую землю орошать. Лучше бы изменщика в крепость заточили на веки вечные, замест Иоанна Антоновича, коего по его недомыслию жизни лишили.
Весть о казни поручика Мировича разнеслась по городу, когда Маркел доставлял бочки в лаболаторию (слово-то какое! Язык сломаешь!) господина Ломоносова, что на Второй линии Васильевского острова. Сам Михайло Васильевич, в парике и кафтане, в то время изволил беседовать о чём-то с двумя мастеровыми и на его поклон ответно кивнул, не побрезговал. Сразу видно, что свой человек, из простых мужиков, не кичливый.
Бочки принимала стряпуха Ольга с обвислыми щеками и ловкими толстыми пальцами, умевшими отменно квасить капусту и упаривать в меду репу с брусникой.
Отсчитывая медные пятаки, Ольга невзначай спросила:
— Пойдёшь на Сытнинскую площадь смотреть, как офицерику голову рубить будут?
Он обомлел:
— Окстись, мать, на Руси двадцать два года как не казнят.
Ольга норовисто фыркнула, навроде собаки, когда кость не по нраву:
— Да ты никак глухой, Маркел? Глашатаи лужёные глотки сорвали, выкрикивая указ императрицы, а тебе, окаянному, всё нипочём.
— Закрутился с мальцом да с работой, — оправдался Маркел, — недосуг было нос из мастерской высунуть.
И немедля решил, что ноги его на Сытнинской не будет. Недоброе то дело — на чужие муки смотреть, хоть бы и преступника. Решить-то решил, а всё одно пошёл, потому как по пути домой встретил блаженную Ксению, что стояла у забора избы артельного старосты и смотрела на него долгим взглядом. Он в пояс поклонился, но заговарить не решился. И она молчала, потом отвернулась и пошла, а опосля остановилась и ребром ладони легонько так по доскам рубанула.