Маркел опешил.
Наверное, Кифе Тихоновичу нравилось играть с гостями, потому что на его лице появилось довольное выражение.
— Ко мне, мил человек?
— Если ты Кифа Тихонович, то к тебе, — сказал Маркел. — Бондарь я, Маркел Волчегорский.
— Как же, помню, помню. Очень ты меня порадовал. Особливо тем, что догадался подлокотники к скамеечке приделать. Уважил старика. Можно сказать, что благодаря той бочке я в живых остался. Так что твой должник.
Но ещё больше Маркел удивился, когда вослед за головой показалось всё туловище с крохотными ручками, крохотными кривыми ножками размером, как у трёхгодовалого ребёнка, и широкой квадратной грудью в синем кафтанчике с красными отворотами.
«Да он карла!» — ахнул про себя Маркел, но прикусил язык и постарался не выказать изумления.
Тем временем Кифа Тихонович подкатил к нему мягкими шажками и постучал пальцем по коленке:
— Что застыл столбом? В первый раз маленького человека увидал? Садись, раз пришёл. Рассказывай, в чём нужда.
Ту неделю, за которую Кифа Тихонович обещал дать ответ, Маркел прожил как в лихорадке. Каждый день он старался пройти мимо бывшего дома блаженной Ксении, чтобы хоть краем глаза взглянуть на Наташу. Знал, что она будет сидеть взаперти, но ноги всё равно вели его улицей, которую жители стали кликать Петровой, по имени Ксениного мужа.
Пару раз он видел во дворе Параскеву Антонову, но спросить о постоялице не решился. Чем меньше народу будет знать об их знакомстве, тем лучше.
Перед тем как идти в кабак за решением Кифы Тихоновича, Маркел зашёл в Матфеевскую церковь попросить у Господа заступления за Наташу. Сердце замирало от мысли, что если Кифа не сумеет справить дело, то Наташе суждено скитаться из угла в угол, а потом сгинуть. Когда решается судьба человеческая, страшно остаться одному, а с Богом вроде как напополам делишь горе или радость.
Сбегая с паперти, он щедро рассыпал нищим по медяку, чувствуя, как внутри отпускает страшное напряжение последних дней. Понял, что даже если Кифа откажет, он всё равно станет бороться за Наташу до последнего — хоть ценой жизни. Главное, Егорку успеть пристроить в добрые руки, чтобы не осиротить и по миру не пустить.
Целовальник Сидор сразу кивнул за перегородку:
— Помнишь, как стучать? Пять раз с оттяжкой. Иди. Ждут тебя.
Отрок опять проверил карманы. Провёл длинными тёмными коридорами, открыл резную дверцу шкафа. Теперь Кифа Тихонович не прятался под столом, а восседал на камчатной подушечке, что была положена на лавку. Низко поклонившись, Маркел замер в ожидании приговора.
Своей детской ручкой Кифа Тихонович провёл по гладкому подбородку, ибо борода у него не росла, и с ходу спросил:
— Знаешь, что бывает за подделку государственных бумаг?
— Знаю, Кифа Тихонович.
Маркел посмотрел на рваные ноздри Кифы Тихоновича, уродующие и без того некрасивое лицо.
Тот перехватил его взгляд:
— Правильно понимаешь — ноздри мне в остроге вырвали. Но не за бумаги, а за то, что залезал в богатые дома, таился в ящике комода или в шкафу и вызнавал все секреты, — он хихикнул, — а всё потому, что повезло родиться карлой.
— Повезло? — не поверил своим ушам Маркел.
— В том сомнения не имей, — засучил ножками Кифа Тихонович, — у каждого свой путь на роду написан. Мне досталось быть карлой. Так с чего я с горя убиваться должен? Руки есть, ноги есть, голова крепче чугунного котла, — он шутливо пристукнул себя кулаком в лоб. — А что ростом не вышел, так то мне на пользу пошло. Я ведь даже у самого графа Кирилла Разумовского в ореховом бюро сиживал. Да не абы когда, а в то время, когда он с императрицей Елизаветой об амурном деле разговаривал. Как я теми секретами распоряжался, тебе лучше не знать. Но что было, то быльём поросло. Давай толковать о нашем деле.
Шапкой Маркел вытер вспотевший лоб. Кифа ехидно заулыбался:
— Не бойся, у меня рука лёгкая, раз до сих пор землю топчу. — Проворно соскочив со скамейки, Кифа Тихонович порылся в котомке и протянул Маркелу бумагу: — Это тебе пашпорт на Ивана Семёнова и его дочь Наталью. Спросят — пусть отвечает, что отец, мол, вольный, из архангельских корабельщиков, работал на верфях, да помер от чахотки. А боле пусть ничего не говорит, а начинает плакать. Вроде как по отцу печалится. Сироту кто обидит? Да на девку и смотреть не станут, это уж я на всякий случай осторожничаю. А самое лучшее, Маркел, если вы с ней повенчаетесь да съедете в другой околоток, где вас никто не знает. Вон, хоть в Коломну или в Пески. Подале от Невской першпективы. Тогда жену к тебе в пашпорт запишут, а мою бумагу сможете в печи спалить.