Аврелий не опустил взгляда.
— Я не убивал его, даю тебе слово римского гражданина, — спокойно произнёс он.
Валерий впился в него глазами:
— Двадцать лет ты притворялся моим другом, пользовался моим полным доверием!
— Я был тебе другом и остаюсь им сегодня. Как ты можешь думать, будто я способен на такое подлое преступление?
— После того что мне рассказал Реций, я верю, что ты способен на всё что угодно!
— Я докажу, что ты ошибаешься. Дай только время, и я найду доказательства моей невиновности, а иначе покроешь позором не только моё имя, но и память своей матери.
— Как ты смеешь делать вид, будто заботишься о её памяти! Мало того что ты соблазнил её, так ещё и позволил ей погибнуть, чтобы потом, когда заговорит совесть, она не смогла рассказать, что произошло. Ты был осторожен, не спорю: даже проститутки порой испытывают угрызения совести!
Пощёчину Валерий получил внезапно и неожиданно.
— Я не позволю тебе так говорить о женщине, которая отдала жизнь за Рим! — заявил сенатор, охваченный гневом.
Бывший друг презрительно ухмыльнулся:
— Как отважно ты бьёшь меня у себя дома среди десятков слуг, готовых защитить тебя! Но подожди, встретимся наедине, и ты заплатишь мне за это оскорбление!
— Хорошо, заплачу! — в отчаянии вскричал патриций. — Можешь подать в суд и добиться моего осуждения или просто дождись, когда вывду из паланкина безоружным…
— Прекрати этот глупый разговор! В нашем городе действительно совсем нетрудно свести счёты. Достаточно притаиться в темноте и нанести удар, а ещё проще заплатить наёмному убийце. Но я хочу видеть, как тебя потащат по улицам, словно жалкого изгоя, хочу подобрать твою голову, когда она скатится с плахи.
— Ты заблуждаешься, Валерий. Дай мне месяц, и я сниму обвинение. Ты ждал двадцать лет, так потерпи ещё немного!
— Хорошо. Месяц, и ни днём больше! На июльских календах подам заявление в суд! — согласился он и направился к двери.
Обхватив голову руками, Аврелий опустился на стул, и тут как наяву перед его глазами предстало то, что случилось двадцать лет назад.
Военный трибун Публий Аврелий Стаций стоял у палатки полководца в глубочайшем унынии. Преодолев тысячи миль, миновав вражеские засады, подвергаясь множеству опасностей в мрачных и глухих лесах, он с горечью обнаружил на заставе не Одиннадцатый легион, а лишь его жалкие остатки — всего четыре сотни солдат; остальные погибли от голода и вражеских атак.
Представ перед полководцем, он по-воински приветствовал его, ударив себя кулаком в грудь, протянул пакет от Сената и встал навытяжку в ожидании ответа.
— Это нелепо! — воскликнул Квинт Валерий Цепион, вне себя от гнева. — Подкрепление запаздывает, но мне всё равно приказано удерживать позицию. Но мои люди измотаны и не могут больше сопротивляться!
Центурионы Реций и Азеллий мрачно кивнули, соглашаясь с командиром. Выругавшись сквозь зубы, Цепион швырнул на стол папирусный свиток.
— Прости мою вспышку, трибун. Ты, наверное, устал, садись и выпей что-нибудь с нами, — дружелюбно предложил он.
Аврелий без сил рухнул на скамью Вот тогда он и увидел её. Она бесшумно возникла в тёмной палатке с амфорой в руке, словно рабыня. Ни слова не сказав, налила вина всем четверым воинам.
От неё не пахло благовониями, на ней не было нарядной одежды, напротив, её можно было принять за служанку в тунике из грубой шерсти, с обмотками на ногах и узлом волос на затылке, но в глазах её пылала патрицианская гордость, не нуждавшаяся ни в каком внешнем подтверждении, и светилось сознание собственной значимости.
— Моя жена Вера Клавдиана… — представил её Цепион. — Она всегда следует за мной во всех военных походах.
— Моё место рядом с тобой, — коротко ответила она, повторив по сути брачную формулу старинных времён — ubi tu Gaius, ego Gaia — «где будешь ты, Гай, там буду и я, Гайя», которую по традиции произносила женщина, выходя замуж первый раз и клянясь быть верной мужу всю жизнь.
«В Риме теперь совсем другие времена, — подумал трибун, — и матрон, которые выходили бы замуж лишь однажды, давно уже нет. Каждая аристократка собирает коллекцию минимум из трёх или четырёх мужей, и плебейки вовсю стараются подражать им».
Что касается супружеской верности, если Аврелий когда-либо и верил в неё, то ему хватило нескольких месяцев брака с Фламинией, чтобы навсегда избавиться от этой иллюзии. Веру Клавдиану, однако, мало интересовало, что делали другие женщины.