— Кореллия, Валерия и Глафира — коварные и очаровательные женщины — все трое втянуты в это дело… — сказал Аврелий секретарю.
— Не хотелось бы отвлекать тебя от приятных мыслей, но всё же напомню, что над тобой нависла серьёзная опасность. Уноси немедленно ноги, несмотря на следствие, на Сенат и всё прочее, — посоветовал Кастор, для которого бегство всегда казалось наилучшим выходом из любой ситуации. — Марк Валерий появится здесь на днях, а ты можешь ответить ему только этой нелепой выдумкой смешного варвара.
— Ошибаешься, — возразил патриций. — У меня есть кое-что получше. То, о чем волей-неволей должен помнить каждый воин, — честь римского гражданина!
— В отхожее место он отправит эту твою честь! — взорвался разъярённый Кастор. — И потом, мой господин, не говори, что я не предупреждал тебя!
Как ни старался Публий Аврелий, будучи истинным эпикурейцем, сохранять невозмутимость, все же он немало беспокоился, настолько, что даже потерял сон. И в самом деле, он вдруг проснулся среди ночи — во сне ему привиделось лицо Веры Клавдианы — или той, что так похожа на неё, дочери? — смотревшее на него с немым укором.
«Если бы я остался с ней в Германии, — размышлял он, беспокойно ворочаясь в кровати, — если бы не стал слушать её…» Но сколько ни твердил, что ему не в чем себя упрекнуть, факт оставался фактом: Вера умерла, а он вернулся домой живым.
Обливаясь потом, Аврелий поднялся с постели, намереваясь утолить жажду, и взял последний кувшин цервезии Агенора, который некоторое время назад подняли из погреба, где тот охлаждался возле двух блоков почти растаявшего льда. Едва глотнув, он с недовольством отодвинул чашу — тёплая цервезия походила на мочу, которую собирали красильщики, а в его подземном леднике не нашлось больше ни капли.
Слишком разгорячённый, чтобы снова уснуть, в поисках прохлады сенатор вышел в перистиль. Но легче не стало — в саду не было ни малейшего ветерка. Казалось, всё вокруг пропитано духотой. Может, в огороде, что на северной стороне, будет посвежее, подумал он и направился туда.
Во дворе ни души. На земле лежали тени инжи-рового дерева и старых самшитов, безжалостно обрезанных садовником-фантазёром Скаполой, которого он без всякого сожаления отдал Помпонии.
Внезапно сенатор заметил дрожащий огонёк — свет масляной лампы или свечи. Кто же не спит в такой час? В огород выходили только склады и каморка Зенобии… Там-то и виднелся огонёк, оттуда доносились шёпот и приглушенный смех. Выходит, у Зенобии есть любовник, причём настолько осторожный, что навещает её только ночью. Но к чему такая секретность? Обычно его рабы действовали увереннее…
Не в силах сдержать любопытство, патриций совершенно неприличным и мало отвечающим его хозяйскому достоинству образом затаился и стал прислушиваться, оправдывая себя тем, что как патерфамилиас[54] он должен знать о своих слугах всё. Так кто же этот ночной гость Зенобии? Ортензий, Самсон или пожилой и вечно сонный Фабеллий?
И тут мужчина произнёс несколько слов, услышав которые Аврелий едва не пошатнулся. Оторопев от неожиданности, он поспешил спрятаться в тени, опасаясь обнаружить себя больше, чем сам тайный любовник.
И все же, только когда собственным глазами увидел тонкий профиль управляющего, выглядывающего из-за двери, он поверил в это историческое событие: знаменитое, стойкое, неприступное целомудрие Париса, на которое тщетно посягали легионы девушек, было, наконец, сломлено!
Там, где потерпела поражение даже Цинтия, самая знаменитая римская куртизанка, стремительную победу одержала скромная, немолодая эпирота с чересчур пышными формами, простыми манерами и со смешным узлом на голове!
Патриций затаился — ведь управляющий умер бы от смущения, если бы его застали с поличным! Теперь самое главное, чтобы ни в коем случае про его любовную связь не прознал этот неугомонный насмешник Кастор!
По счастью, именно он, сенатор, обнаружил эту интригу, и как человек скромный и деликатный, конечно же, никому ничего не скажет. И всё же, несмотря на наилучшие намерения, эта совершенно неожиданная новость оказалась для него настолько забавной, что он, с трудом сдерживая смех, поспешил вернуться к себе в комнату, покидая двор, слово вор, застигнутый в чужом яблоневом саду.
И только плотно закрыв за собой дверь, расхохотался в своё удовольствие, вспоминая пикантный эпизод, а добравшись до постели, тут же уснул, да так крепко, что его больше не беспокоили ни тени прошлого, ни угрозы будущего.
54
Paterfamilias