Позади него блистательная жена Мессалина гладила по головке детей Октавию и Британника, державшихся, несмотря на возраст, важно и гордо.
Рядом с императрицей в дальней части почётной трибуны сидели, выпрямившись на своих высоких стульях, шесть девственниц-весталок.
Аврелий посмотрел на их строгие лица, надолго задержавшись на двух девушках, которые с самого детства были посвящены богиням огня и родины и которым предстояло нести службу долгих тридцать лет, прежде чем они смогут жить как все другие женщины.
«Многие ли из них, — задумался сенатор, — действительно счастливы, жертвуя своей женственностью ради высочайшего ранга римской жрицы?»
Он посмотрел на верховную жрицу весталок Нумидию, и та молча ответила ему взглядом — никто из них не мог забыть тот единственный день много лет назад, когда оба, рискуя жизнью, насладились мгновением запретной любви, которая могла повлечь за собой жесточайшее, смертельное наказание…
— Стаций, старейшина Остиллий хочет поговорить с тобой, — сообщил ему Лентуллий, не скрывая удовольствия: с тех пор как старый отец-основатель увидел Аврелия мило беседующим со своей женой, он прилагал все усилия, чтобы удалить того из курии. И теперь, когда делом занялся сам старейшина, он начал надеяться, что его мечта сбудется.
Аврелий пропустил призыв мимо ушей, продолжая рассматривать окружающих.
Сенат прибыл на торжество в полном составе. Строгие, сосредоточенные, суровые лица, на которых читается достоинство и самоуверенность. Разве имеет какое-нибудь значение, что с тех пор как власть оказалась в руках единоличного властителя, решения гордых сенаторов мало чего стоили, а по сути не стоили вообще ничего? Красная полоса на латиклавии лишь ублажала самолюбие: и в самом деле, вот неподалёку сидит на стуле, выпятив грудь, Токул и ласково поглаживает эту самую красную полосу, вырванную у аристократов за волшебный блеск золота…
— Аве, Публий Аврелий! — приветствовал его ювелир, как только заметил, что тот смотрит на него.
С тех пор как курия со скоростью молний Зевса закрыла расследование по поводу убийства его брата, новоиспечённый сенатор совершенно расслабился. Достигнув всех желанных целей, он сменил грубость и недружелюбие в обращении со всеми коллегами на спокойное уважение.
Он даже внешне стал привлекательнее — тога хорошо отглажена, без складок, а у новых, сшитых по мерке сапог имеется незаметная, но высокая подошва…
— Привет, Токул, надеюсь, удобные? — спросил Аврелий, указывая на сапоги.
— Твой сапожник дороговат, но они того стоят. Шнурки очень мягкие, легко завязываются, — ответил он.
«Кожаные шнурки. А что, если именно Токул и есть тот неуловимый пособник римского полководца Цепиона? — подумал Аврелий. — Но нет никаких доказательств, что Леонций убил Антония Феликса, хотя курия с облегчением приняла его в качестве козла отпущения…»
— Будь осторожен, кожаные ремешки могут открыть опасные секреты, — проговорил Аврелий, но его намёк и в этот раз остался без внимания.
Дело уже закрыто, решил патриций. Чтобы не порочить имя покойного консула, Леонций будет осуждён за все преступления — и за те, в которых виноват, и за те, к которым, по всей вероятности, непричастен.
Однако в общей картине оставалось ещё немало нестыковок.
Почему, например, Антоний попросил его одолжить одежду и паланкин?
Где убийца спрятал орудие преступления?
Почему Леонций, устроив пожар в доме Глафиры, действовал не как профессионал, а как дилетант?
И если убийство Антония совершил консул, как многие, похоже, думали, разве удалось бы пожилому Метронию прибежать на викус Лаци Фундани так же быстро, как молодому и сильному носильщику Меннону?
Патриций размышлял над всеми этими вопросами. Вымогатели обычно редко потрошат только одну курицу. Валерий был столь же уязвим, как Метроний и Леонций, но, конечно, решился бы на скандал, лишь бы наказать виновного. Кроме того, очевидно, что Антония толкала на шантаж не столько жажда денег, сколько желание власти.
А кого Антонию больше всего хотелось бы подчинить своей нетвёрдой воле, как не Токула, ненавистного сводного брата? И чтобы сделать это, ему не пришлось бы даже прибегать ни к какому заговору, достаточно было создать угрозу жизни его незаконному ребёнку, который должен был вот-вот родиться…
— Аврелий! — услышал вдруг патриций, и взволнованный голос Аппия Остиллия вывел его из размышлений.
Сенатор возвёл глаза к небу: у него не было ни малейшего желания выслушивать упрёки старейшины. Что ещё придумал этот Остиллий? Отправит его на Сардинию разбираться с кражами скота? Или пошлёт взымать государственные долги у какого-нибудь мрачного правителя Каппадокии? Или, что ещё хуже, поручит отзывать разрешения на проезд по городу? В любом случае он не спешил узнать об этом…