Кроме того, он позвонил Себастьяну: работу придется отложить на некоторое время. Жалко. Надолго? Джеймс пожал плечами. Несколько недель? Он понятия не имел, как будет заканчивать работу. Он подозревал, что скорее всего никак. Надеюсь, все в порядке, Джимми? Конечно, всего лишь неделька-другая, рождественские каникулы. Работа продвигается? Да-да, очень хорошо. Неделя-другая — он продолжит, все будет закончено по графику, а может, и раньше. Он знал, что расчет будет произведен лишь после того, как его работа полностью удовлетворит Себастьяна, который, судя по тому, как развивается ситуация, не будет удовлетворен никогда. Он может даже потребовать вернуть аванс. Уже истраченный.
(«Жук!» — закричал Сэм, забыв свое мрачное настроение, когда с ними поравнялась очередная машина, полная взрослых, детей и собак. Дети корчили рожи и вопили; Сэм посмотрел на них, неодобрительно скривившись.)
Ну, бог с ним. Что было, то было, а что будет — никто не знает. Но сейчас, подвешенный между двумя странами на стальной паутине, порожденной чьим-то гениальным оптимизмом, Джеймс был счастлив.
* * *
На мгновение его охватил шок, когда два старика, шедших им навстречу, превратились в его мать и отца. Они были такими маленькими, такими седыми, такими старыми! Прошло всего три года с тех пор, как они виделись в последний раз, но их образ запечатлелся в его памяти лет десять назад. Именно тогда он рассказал им об Адель, о Руфи, которая должна была появиться на свет; о том, что никакой свадьбы не будет.
Салат и холодное мясо на кухне. Сэм вежливо, но твердо отказался от мяса, которое в конце концов было заменено на тертый сыр.
— Ты никогда не станешь таким же большим и сильным, как твой папочка, если не будешь есть мясо, — пожурил его отец Джеймса, а мать поддакнула. Этот вегетарианский бред, разумеется, был одной из глупых причуд Адель. Сэм умоляюще посмотрел на Джеймса.
— Папа?
— Все в порядке, Сэм. Ты не обязан есть то, чего тебе не хочется.
— Ну же, Сэм. Попробуй хотя бы маленький кусочек. За бабушку.
— Он не хочет мяса. И я тоже.
Солидарность, решил Джеймс.
— Неудивительно, что он такой бледный. Ты тоже не очень-то хорошо выглядишь, Джимми. Люди рождены мясоедами. Я видел по телевизору передачу. — Это отец.
— Да, а еще они были рождены, чтобы есть сыр!
— Ох, Джеймс, — покачала головой мать.
Джеймс понимал, что это предупредительные выстрелы.
Когда тарелка Сэма опустела, он попросился в постель: было еще рано, но у мальчика было законное право устать после долгой дороги. Ему выделили небольшую спальню для гостей, бывшую детскую. Комната была слишком маленькой. Ее освещал свет с улицы, и занавески не задергивались. Все это Сэму не понравилось.
* * *
Джеймс сидел вместе со своими родителями в гостиной, в которой недавно постелили новый ковер, смотрел новый цветной 28-дюймовый телевизор. В нем есть телетекст и специальные колонки, предназначение которых Джеймсу непонятно, разве что они делают звук еще громче. Кресло, в котором он сидит, является частью огромного гарнитура, в который входят скамеечки для ног и угловые банкетки. Это бесконечно удобное, глубокое, обволакивающее кресло. Неоготика, с изогнутыми перекладинами. Подлокотники заканчиваются выступающими ручками размером с детскую головку, на резных подпорках. Гарнитур тоже новый: Рэй рано вышел на пенсию и получил крупную сумму на заводе, где за сорок два года службы ему удалось добраться до высоты надзирателя. Эви теперь работала на полставки в городской чайной: в первый день работы ей сунули тряпку и попытались отправить мыть туалеты — она отказалась, спокойно и неумолимо. Прошла неделя работы, и эту затею оставили. Эви была несгибаемой женщиной.
Джеймс задремал, так с ним всегда случалось после того, как он долго сидел за рулем. Работал вычурный газовый камин, который он поминал по пути к родителям. Один из прутьев гриля было погнулся, когда он в дикой ярости бросил в него теннисный мячик. Прут так и остался согнутым.
Однажды в жаркий день Джеймс наткнулся в университетской библиотеке на сборник поэзии сюрреалистов. Стихи по большей части были просто чепухой, но одна строчка врезалась Джеймсу в память:
«Никто не говорит „яблоки“ почти минуту».
И вот они все сидят и никто не говорит «яблоки» — не говорит вслух, в полный голос.
У Эви были часы с боем, они били каждые четверть часа, как Биг-Бен. Звук был скорбный, как будто из-под воды, Джеймс слышал его все свое детство. Его можно было отключить, щелкнув выключателем на циферблате, но отсутствие звука оказывалось еще более тревожным; ты с нарастающим напряжением ждал, когда начнут бить часы, ты ожидал боя в любую секунду. Обычно часы не выключали, даже когда соседи стучали в стену.
Джеймс сидел, ждал, когда же начнут бить часы, утопая в безграничной утробе пурпурно-золотой обивки, и думал о яблоках, яблоках, чертовых маленьких зеленых яблоках.
* * *
— Привет, маленький «ан», — крикнул Морис Пэтридж из-за забора.
Сэм поднял глаза и увидел седого бородатого мужчину, стоявшего в соседнем саду.
— А кто ж ты еще? — спросил он.
Сэм стоял, робко держась за веревку для просушки белья.
— Сэм Туллиан, — сказал он, теребя пальцами веревку.
— Тэм Суллиан, да?
— Нет. Сэм Туллиан, — сказал Сэм чуть громче.
— Я так и сказал. Тэм Суллиан.
Сэм серьезно посмотрел на него.
— Чем занимаешься, Тэм?
— Ничем.
— Ну, ты же все-таки делаешь что-то.
— Нет.
— А хочешь посмотреть на лягушку?
Сэм пожал плечами. Он уже видел лягушку.
Морис Пэтридж перегнулся через изгородь, приподнял Сэма и бросил его в заросли декоративных кустов и хвойных деревьев. Повсюду в его дворе что-то росло — и вдоль заборов, и на клумбах. Дорожка, выложенная из камней, вилась по безупречному газону и исчезала за решеткой, увитой розами, еще цветущими, розовыми и желтыми. В дальнем конце сада располагался пруд, по берегам которого росли стелющиеся растения. Тень Сэма легла на поверхность воды, рядом высилась тень Мориса Пэтриджа. Лягушки нигде не было.
Морис сказал: «Погодь», — и удалился в сарай, стоящий за альпийской горкой. Прежде чем он успел вернуться, в центре пруда заработал фонтан. С выступа побежал водопад, сначала каплями, а потом мощным потоком. Сэм был потрясен.
— Может, это заставит ее вылезти, — сказал Морис, возвращаясь к пруду. — Ей нравится плескаться.
Сэм таращился изо всех сил, но никаких лягушек не видел.
— А может быть, она ушла погулять, — сказал в конце концов Морис. — У лягушек много дел. Бог с ней.
— Я лучше пойду домой, — сказал Сэм. — Папа ругается, когда я ухожу.
— Правильно. Ты на каникулы приехал?
— Нет. Кажется, нет, — ответил Сэм. — Сначала были каникулы, но сейчас, по-моему, уже нет.
— Ну ладно, давай я перенесу тебя обратно через изгородь. Осторожнее, вокруг растения. Они не любят, когда люди их топчут.
— Откуда вы знаете?
— Они мне сказали.
— Да?
Морис поднял Сэма и опустил на бетонную дорожку, с двух сторон огибавшую заброшенный, заросший участок по другую сторону изгороди.
— Тэм. Тэм Суллиан, — сказал бородатый мужчина и вернулся к своим садовым заботам.
Что-то странное было с этим ребенком: держать его было трудно, словно мешок со щенками. Внутри него многое происходило. Фонтан продолжал бить, напоминая о жарких днях и праздных вечерах.
Эви Туллиан наблюдала за ними из окна кухни. Она двенадцать лет не разговаривала с Морисом и Джоан Пэтридж и не собиралась начинать это делать. Надо будет поговорить с Джеймсом.
* * *
Через неделю Джеймс был готов взорваться. Его желудок превратился в сжатый кулак, рот закрылся в постоянной кривой усмешке. Опять заболели плечи.
Невероятно, но до сих пор никто не спросил у него, где Адель. Обсуждались исключительно местные происшествия и застольные темы. Ты когда-нибудь справишься с этим прекрасным куском ветчины? Съешь его прямо сейчас, Сэм, ради меня. Там еще осталось, кто-нибудь хочет? Тебе надо поесть, Джеймс.