— Адель в больнице. В Кардиффе. У нее шизофрения.
Очевидно, это прозвучало как в мелодраме, но он терпеть не мог намекать и ходить кругами, использовать гигантский словарь эвфемизмов, который окружает людей с умственным расстройством, словно терновник вокруг замка Спящей Красавицы. У нее проблемы. Ей было тяжело. Надо отдохнуть. Нет уж, давайте называть вещи своими именами.
Он вспомнил, как реагировали люди, когда у Элвиса начинался приступ метеоризма (что случалось часто). Ерзали, перекладывали ноги с одной на другую, покашливали. Примерно так же ведут себя люди между частями симфонии. (Однажды Дель затащила его на Четвертую симфонию Малера, когда они только познакомились. После второй части они ушли. До того, как начала петь толстая дама.) Отец заговорил:
— Нам очень жаль это слышать, Джеймс. Честное слово, очень жаль.
Ах вы, лжецы, подумал Джеймс, изо всех сил сжав зубы. Разве это не доказательство их нерушимой веры в то, что Адель ему не подходит? Что ему следует найти другую женщину, больше похожую на него? Джеймсу захотелось еще сильнее их шокировать, спровоцировать их честную реакцию.
— Она находится в палате для буйных. Вместе с убийцами и маньяками.
Его трясло.
— Ох, Джимми!
Это был голос его матери; так она говорила, когда ему было четырнадцать лет и он признался, что стащил из ее кошелька деньги на фейерверк, или когда ему было семнадцать (семнадцать, бога ради!) и она нашла под ковриком в его комнате порнографический журнал. Когда ему было двадцать два и он признался ей, что познакомился с девушкой...
— Ох, Джимми!
Вот как ты платишь нам за все то, что мы для тебя сделали. Мы рассчитывали на большее.
— Шизофрения? Это когда тебе кажется, что ты — два человека, да?
Таким тоном Рэй, наверное, на заводе обсуждал разные виды адгезивов.
— Не знаю. По крайней мере у Дель что-то другое.
— Шизофрения? Да, это когда тебе кажется, что ты — это два разных человека. Я видел об этом передачу.
Вот оно. Гильотина. Рэй видел передачу. И никаких разговоров.
— Ох, Джимми.
«Тебе не надо вернуться к вязанию?» — свирепо подумал он.
— Неизлечимо, да?
— Ее врач сказала, что некоторые выздоравливают.
— Ну, знаешь, врачи...
— Почему ты не скажешь прямо то, что думаешь, отец? Почему ты не говоришь: «Мы всегда это знали, мы предупреждали тебя, а ты нас не слушал». Почему ты не скажешь: «У меня всегда были сомнения по поводу того, что случилось с Руфи? Я всегда знал, что она плохая мать»...
— Эй, эй, я не желаю все это слушать...
— "...а как насчет Сэма? Он, наверное, тоже сумасшедший, это передается по наследству, я видел эту чертову..."
— Послушай...
— «...передачу!»
— ...послушай меня секунду!
Последнее слово всегда должно остаться за ним. Джеймс встал. Его лицо дрожало. Тело жгло адреналином. Драться или бежать: он сбежал.
* * *
— Настало время веселиться, тра-ля-ля-ля-ля... — орали колонки возле рождественской елки у «Ротари-клаб».
— Папа? — спросил Сэм, критическим взглядом оглядывая сани.
Сердце Джеймса сжалось.
— Когда мы вернемся в Уэльс?
* * *
Следующий день был кануном Рождества. Джеймс сидел на заднем дворе в перчатках и шарфе. Рядом сидел Сэм. Джеймс заметил еще одно: когда Сэм не прятался в своей комнате, он становился все более и более зависимым, липучим. Они играли в «шпиона».
— Эй, привет!
Джеймс поднял глаза: пожилой человек с бородой, как у Иеговы. Морис Пэтридж.
— Джимми, да? Ну-ну-ну!
— Здравствуйте, мистер Пэтридж.
— И маленький ан. Я забыл, как его зовут...
— Сэм, — осторожно сказал Сэм.
— Точно. Тэм. Тэм. Суллиан.
— Нет. Сэм. — Сэм никак не мог понять, почему он все время это путает.
— Давно не виделись, Джимми. Как дела?
— Да, все в порядке, неплохо.
— Папа, можно пойти в дом?
— Да, давай иди, маленький кошмар, — сказал Морис, и Сэм с достоинством удалился. — Все нормально, Джимми?
— Отлично.
— А эта блудница, с которой ты связался? Эта Иезавель?
Морис улыбался. Ему удалось подслушать столько, что он знал о «женщине Джеймса» все.
Джеймс засмеялся, но смех застрял у него в горле. Он сглотнул, заморгал, его губы затряслись.
— Да, она...
Джеймс наклонил голову, и по его лицу потекли слезы.
— ...все в порядке.
— Ой, сынок. Ну не надо.
Джеймс подошел к нему, вытирая нос перчаткой, чувствуя себя как одиннадцатилетний мальчик, впервые в жизни увидевший дохлого хомяка. Морис протянул над изгородью руку и погладил его по голове.
— Поссорились?
— Нет, нет... — пробормотал Джеймс, невоспитанно хлюпая.
— Бросила?
— Нет.
— Ну что ты. Ну не надо. Не надо так расстраиваться.
Джеймс молчал, положив голову на руку Мориса Пэтриджа.
— Все не так плохо.
— Я не знаю, что мне делать! — хлюпая, проговорил Джеймс.
Морис погладил его по голове, что-то мурлыкая, как когда-то в прошлом.
Эви наблюдала за ними из кухни; ее лицо застыло гранитной маской. Сэм с закрытыми глазами стоял на втором этаже у лестницы и бормотал.
— Что бы это ни было, тебе от этого не убежать, — сказал Морис. Джеймс смущенно хлюпал носом, но ему удалось взять себя в руки. Он подал Морису руку через забор, лишь в последнюю секунду вспомнив о том, что перчатка, которую он протянул, была перепачкана продуктом его печали. Он засмеялся, и они с некоторым трудом пожали друг другу руки.
Эви резко повернулась, выронила из рук стакан, побежала к лестнице и закричала; через секунду в дом ворвался Джеймс и посмотрел туда же, что и она. Сэм, съежившись, лежал внизу у лестницы, его конечности были странно изогнуты, он не двигался.
— Сэм.
Джеймс произнес это слово шепотом, как последний выдох. Мальчик зашевелился, открыл глаза и сел. Джеймс приблизился к нему с тем же необъяснимым ужасом, что почувствовал, когда Сэм сидел на кухонном столе. Кто был возле ямы?
— Я опять упал? — спросил Сэм.
Джеймс обернулся и посмотрел на мать.
— Ты не знаешь, что случилось?
* * *
Через три часа они вышли из дома и уехали. Сэм опять заснул на заднем сиденье; когда они приблизились к мосту, Джеймс понял, что забыл взять подарок для Сэма из-под елки. Он мысленно пожал плечами. Пусть хоть вечность там лежит, ему все равно, и если это дерево и неоготическая мебель сгорят к чертям собачьим, ему наплевать. Что бы ни случилось, он никогда за ним не вернется.
Они возвращались в Уэльс.
16. Чего-то не хватает
На следующее утро в половине девятого Джеймс открыл дверь жизнерадостной девушке лет (как он подумал) примерно семнадцати; на ней были джинсы и стеганая куртка.
— Да?
— Полина. Полина Хьюз. Меня прислала миссис Пэрриш.
— Кто?
— Вы мистер Туллиан, верно?
— Да.
В этом нет сомнений, даже если сейчас мутное рождественское утро, восемь часов тридцать минут. Потом он вспомнил.
— А, племянница Дилайс. Полина.
— Точно.
Она улыбнулась с преувеличенным терпением.
— Можно мне войти?
— Да, конечно.
Он приготовил ей чашечку кофе, и она весело ответила на его вопросы. Ей двадцать лет, учится в Шеффилдском политехническом, собирается стать психотерапевтом. Приехала домой на Рождество. Вчера вечером ей позвонила Дилайс, сразу после того, как Джеймс позвонил из телефонной будки в Фишгарде, и они обо всем договорились. Она ненавидит Рождество. Ей дурно от мысли, что придется сидеть дома с родителями (полностью согласен, подумал Джеймс); с двенадцати лет она приглядывает за своими двумя братьями и сестрой. Любит детей, но своих заводить не торопится.