Ермакова М. А. Эвисцерация любви
Мало кто знает, что брыжейка красива. Этот перламутрово–серый — ласкает взор. Розовое нутро вскрытого тела полно ярких и сочных красок и их сочетаний, и напоминает брошенную впопыхах палитру гения–самоучки.
В природе нет лишних органов и систем — а для трупа они лишние, и я извлекаю их, откладывая в сторону. Тело после эвисцерации — уже не природно. Пускай оно совершенно — гладкое и загорелое тело двадцативосьмилетней блонди с ножевым ранением в области сердца — однако звучит, как фальшивая нота. Смерть нарушает гармонию сфер. Некоторые умудряются нарушить её ещё при жизни.
Придерживая язык, ножницами вскрываю пищевод и аорту. Работа всегда успокаивает. Когда руки заняты — голове не нужно думать. Контроль — вот ответ. Работа — вот истина. Кто не движется, тот рассыпается в прах. Если работы не станет, Элен остановится, и память поглотит её. Мой прах носит имя Элен.
Пройти в трахею и бронхи, вскрыть их до субсегментарных ветвей… Вчера в это же время это дерево было живым… Ножницы в пальцах дрогнули. Разрез вышел некрасивым. Я морщусь. Плохой знак… Тремор, тошнота и головная боль — оно возвращается. Оно всегда возвращается. Корнями уходя в прошлое, держит ветвями мои руки и вжимает лицо в себя, не давая дышать. Поэтому через два часа я сниму халат, приму душ, переоденусь и выйду из помещения морга, даже не посмотрев на санитара. Ей–богу, они меняются, как котята у дворовой кошки.
Грядёт очередной непознанный бар… Элен меняет их, как кошка — дворовых котов. И только абсент изгонит едкий запах формалина, которым, кажется, пахнут пальцы. Конечно, это психология, мать её. Через латекс перчаток запах не может въесться в кожу, через тугую шапочку — в волосы, через комбинезон, халат и пластиковый фартук — в тело, но я все равно ощущаю его. Мерзкий, сладковатый, едкий! И помню, как ползая на четвереньках, мыла пол водой с формалином. Запах впитывался в поры — мои и квартиры, чтобы навсегда там остаться. Того дома больше нет, как нет девочки с чёрными волосами, желтоватой кожей и выпирающими ребрами. Но запах… Формалин — обонятельное зерцало смерти… Смертию смерть не попрать. Её вообще ничем не попрать — в том и ценность. Но можно подышать жизнью…
Я шла по улице, разглядывая витрины магазинов. Кем мне стать сегодня? Стервозной бизнес–леди, ищущей перепихон на один час, как средство для сна, или ухоженной богатенькой сучкой, которой не нужно отдирать зубами куски от жизни и оттого душно, ужасно, невыносимо скучно? Вон тот манекен… в чёрном парике. Худое тело, впалый живот, желтоватый пластик. Чёрные чулки на чёрном поясе, корсет, упавшее на пол витрины шерстяное красное платье — тончайшее, теплое и… агрессивное. Вот это хорошо! Это запомнится: чёрные волосы и красное платье.
Через полчаса я покинула магазин и поймала такси. Корсет сжимал мою талию тугими ладонями, стало трудно дышать — но это сделало меня сильнее. Я — спица. Стальная спица с алым наконечником, направленная в чьё‑то сердце. И полицейская сирена звучит музыкой для моих ушей.
Сиденье барной табуретки приятно холодило кожу. Интересно, сколькие из тех, кто повернули головы в мою сторону, когда я вошла, подумали, что под платьем на мне ничего нет, кроме пояса и чулок?
Постучала по стойке. Стакан появился, как по мановению волшебной палочки.
Кавабанга–а–а–а.
Понеслось….
Смерть только кажется неряшливой. На самом деле она педантична… почти как Элен. Он любит выходить в её смены — в смены Элен, не смерти. У последней двадцатичетырехчасовой рабочий день.
Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
И снова. Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
И опять. Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
Больница, в которой он работает — окружная. А значит — много столов, много инструментов, много работы.
Клиенты — чистые, причесанные и такие тихие… Вы думаете, не существует правил поведения для покойников? Так вы ошибаетесь. Массовая культура смерти это — во–первых, строгая этика поведения: руки вдоль тела или на груди, ноги чуть раздвинуты, шов от гортани до паха чёток, как след спиртового маркера; во–вторых, общедоступность: все люди делают это — умирают; в–третьих, красота: нет ничего прекраснее жизни, в которой некто невидимый нажал кнопку с двумя параллельными линиями. В том, что это параллельные линии, а не квадрат, он не сомневался никогда. Пауза. Всего лишь пауза, мои возлюбленные.