Первая. Улыбающийся мальчишка в вязаном джемпере и галстуке. Счастье, немного разбавленное скукой от того, что приходится сидеть и позировать, нежелание выглядеть глупо на фото, стремление скорее покончить с этим и уйти. Безмятежное, безоблачное сознание. Все это в серых тонах мертвой энергетики, питающейся моим пси.
Я потерплю.
Вторая фотография. Сосредоточенный вид, футбольная форма с надписью через грудь «Билли Бой», — тем, кто придумывает названия для детских команд надо, по-моему, лечиться. Зато понятно, почему контакт называл его «Билли». Внутри мальчика на фото слились лихорадочная оценка ситуации, желание забить гол, азарт, толика стеснения и подражание жестам любимого форварда, — все это немного нарочитое. Скорее всего, успел заметить, что его снимают.
И снова ничего, кроме мертвой серости.
— Давай, Джеральд Фицжеральд, помоги мне, — прошептал я.
Я взял третью фотографию, и меня словно пронзило тонкой иглой. Здесь все казалось нормальным, — мальчик на фоне фонтана в центре города, там все фотографируются, — но вместо спокойной энергии воды его окутывала тень. Эта тень касалась его тонкими длинными пальцами, поглаживала по затылку и готовилась убивать. Мои губы невольно расползлись в злобной ухмылке предвкушающего удовольствие маньяка.
Билли, я тебя нашел.
Билли, Билли-бой, теперь ты мой. Я залпом выпью твои последние минуты.
А пока живи, ты должен успеть пожить. Это мой тебе подарок.
И в никуда. Небольшое разочарование и снова спокойствие. Пусть не я, пусть не так, пусть не качеством, а количеством. Но удивителен, Билли-бой. Было интересно наблюдать, как ты забрал с собой остальных.
С трудом отложив эту фотографию, я зажмурился.
Минуту просто смотрел в потолок, — но следовало вернуться к работе.
Следующая. Паренек уже был мертв, когда ее сделали. Он ходил, он дышал, он даже пытался играть и учиться, но все, кто хорошо знал его, могли заметить — Джеральд стал каким-то другим. Тень почти сожрала его, до смерти физической оболочки и освобождения души от обреченного тела оставались считанные дни. Он был энергетически уничтожен.
Когда я прорвался через обреченность и тупую боль, которые излучала фотография, моя рука сама по себе скользнула по фотографии. Зажмурившись, я прогнал образ и ушел от контакта. И снова вернулся к картинке.
Мальчик смотрел на меня, грустно улыбаясь. У меня защемило сердце.
А вот неподалеку за ним, маленьким трупом, глядящим в камеру, стоял красный ховер Х12. Как раз под моим указательным пальцем.
Я с шумом выдохнул.
— Спасибо, — я закрыл глаза. — Мы нашли его, Джерри. Мы нашли его.
Собираясь с мыслями, я выбрался на балкон и закурил. Сейчас начнется самое сложное, — работа по четкому следу ховера. Я не мог оставаться в комнате, — я чувствовал, как мне в спину смотрят глаза Джерри и Дэнни. Дэнни дрожал и кашлял — ему было холодно и он простудился, — Джерри просто всхлипывал. За ними безмолвной стеной стояли еще несколько мальчиков, их присутствие в комнате я ощущал всем телом и слышал все это как наяву. И не решался обернуться и посмотреть. Я знал, что если увижу этих серых детей с пустыми глазницами и тонкими длинными пальцами, изъеденными тенью, то выброшусь с балкона. Реальность рассыпалась, рвалась на куски, и я на секунду подумал, что не бросил контакт и включился. Но я знал — это не так.
— Зачем ты взорвал автобус, сволочь? — вслух подумал я. — Как тебе…
И тут меня осенило. Он никогда не взрывал этот автобус.
Просто так совпало. Оттуда все его противоречивые эмоции, оттуда кардинально другие оценки Хоббса. И кроме мальчиков там были и девочки, — просто подонку хотелось, чтобы это были мальчики. И многое другое, — все встало на свои места, но я уже слишком далеко зашел.
И распутывать оба дела сразу уже не оставалось ни времени, ни сил.
Я ворвался в комнату прямо с сигаретой.
Остановился, словно натолкнувшись на стену.
Медленно повернул голову.
Они стояли в два ряда, глядя на меня пустыми глазницами, освещенные только холодным светом монитора. Просто стояли и молчали, лишь Дэнни дрожал и кашлял, а Джерри всхлипывал. Они молчали, но им было страшно, больно и обидно.
— Дэнни…
Все шесть серых мальчишек приставили к безгубым ртам длинные тонкие пальцы.
Мы нашли его и я его уничтожу, — пообещал я им, чувствуя, как они высасывают мое пси. Пускай, если это позволит им продержаться еще немного, пускай. Пускай. А я уничтожу его.
Они синхронно склонили головы набок, словно приглядываясь ко мне.
Затем синхронно кивнули.
Я зажмурился и затянулся.
А когда открыл глаза, в комнате никого не было.
* * *
Дело Хоббса было куда важнее. Мой «клиент» убил шесть детей, — точнее даже, пять, — а террористы-аматоры Хоббса уничтожили играючи сорок два просто так, из каких-то фанатичных побуждений. И завтра в полвосьмого вечера они будут убивать снова. Урод на красном ховере никуда не денется, он будет искать нового мальчика, чтобы убить его лично. Им можно заняться после террористов.
Я понимал это, но все равно отправил Хоббсу сообщение, что выхожу из дела и у меня ничего не получается.
Потом меня замучила совесть, и я, словно пьяный слон в посудную лавку, ворвался на след, работая впопыхах и неаккуратно. Эти четверо явно несколько раз проснулись этой ночью от кошмаров. Я же несколько раз чуть не включился, уходя с контакта за считанные мгновения до непоправимого. Но в конце все-таки сделал ошибку и отключился на секунду.
Этого хватило, чтобы меня переполнила фанатичная, яростная решимость идти до конца. И это оказалось весьма кстати, — я уже умирал, цепляясь остатками истощенного до предела пси за реальность.
Теперь все стало просто.
Теперь или он или я. Или вместе. Но сегодня же.
А Хоббс со своим шоу и популярностью пусть идет нахер.
Впрочем, меня хватило на то, чтобы отправить ему адрес, где случится завтрашний взрыв. Больше я ничего не рассмотрел, но этого должно хватить. Потом я отключил телефон и взял со стола фотографию с Х12.
Внутри меня пело ликование.
У меня была цель и я обязан был достичь ее любой ценой.
* * *
В комнаты на седьмом этаже здания на Третьей Авеню тускло забирается рассвет. В коридоре — лампы.
Я вежливо стучусь.
Мне никто не отвечает, но я стою на следе и знаю, — меня прекрасно слышали.
— Надо поговорить, Доу, — сиплым, незнакомым мне голосом говорю я.
Истощенное почти до нуля пси бьет из меня ключом и подсказывает нужные слова.
Облегчение, злость.
— Да какого?.. слушай, ты…
Когда дверь открылась, я впечтываю его ногой в грудь со всей силы.
Затем бью по нему еще раз. И еще.
Растерянность. Боль. Непонимание.
Я аккуратно закрываю дверь и защелкиваю оба замка. Достаю пистолет.
— Я от Билли-боя, Доу.
Страх. Сладкий страх.
— Он плачет, Доу.
— Я… я не виноват…
— Знаю, — соглашаюсь. — Ты не виноват. А Дэнни помнишь? А, ну ты даже имени не знаешь. Ему холодно и он простудился.
— Кто ты… такой?
— Они пришли ко мне, Доу, — я закуриваю и сажусь на кровать. — Они такие серенькие, в них никогда не узнать прежних мальчиков. Этот, Коди, кажется, да, непонятно, во что ты его… куда? Не дергайся. Ты меня боишься? Правильно. Потерпи, я сейчас докурю и… послушай, никогда бы по тебе не сказал, что ты убиваешь детей.
Отчаяние и попытка найти выход. И страх, страх в каждом ударе сердца. На секунду вхожу в контакт ближе, смотрю на себя его глазами. У меня небритое осунувшееся лицо, в глазах безумный блеск.
— Доу, — слышу я свой голос его ушами. — А ведь я тебя не отдам фараонам. Я сам тебя убью. И так, что мне самому станет страшно.
Я коротко смеюсь, закрываю глаза.
И, грубо, насильно ворвавшись в его сознание, отключаюсь.
Я не умею и не смогу убивать так, чтобы самому стало страшно.
А он — умеет и может.