«Так, — думал он. — А если допустить, что действительно произошла ошибка? Что если этот торчок Якоб убил не того? Или попросту наврал! Господи, но ведь он действительно мог наврать! Или просто спутать и убить не того. Ведь всё может быть, правда? Господи, если ты жив, ответь мне! Молю тебя, ответь мне! Или нет, не снисходи до ответа, просто сделай так, чтобы всё вернулось на круги своя! Останови это безумие, пока мир не скатился в такую яму, из которой уже не выберется. Я ведь не за себя молю, а за этих вот милых детей, которые искренне и беззаветно верят в тебя, верят просто так и не требуют доказательств твоего существования! Господи, что станет с ними в мире без тебя?! Я знаю, неправильно просить лишь за некоторых, ведь ты любишь всё человечество, каких бы грехов оно не натворило, но разве стоит просить за остальных, когда они хулят имя твоё и пренебрегают законами твоими! Ты слышишь меня, господи?! Слышишь меня?! Не молчи, умоляю тебя, только не молчи…»
Но Бог хранил молчание, как день, как год, как век назад, когда был ещё жив…
Михайлов А. Валькирия
— Неплохой получился бы снимок для фотоконкурса 'Neu Noire', — наконец вынес свой вердикт главный редактор и вдруг хитро прищурился на меня, — но ведь любое жюри сразу скажет, что это обычный монтаж. А в таком случае сам знаешь, первых мест нам не видать. В лучшем случае получит приз вне конкурса, — и он снова повертел в руках полученный от меня снимок.
— Или, что это тогда? Если не монтаж?
Не ответив на вопрос, я молча забрал у него фотографию и снова уткнулся взглядом в небольшой прямоугольник снимка отпечатанного на самой лучшей бумаге, которую я только смог найти в нашем издательстве. Тонкая девичья фигурка с раскинутыми руками, взлетевшая над бешено мчащимися по ночной автостраде гоночными машинами. Слепящий свет фар бьёт почти в лицо фотографу, линии обгоняющих друг друга автомобилей смазаны, но летящий над ними силуэт девушки виден совершенно отчётливо, хотя и непросто разобрать черты её лица полускрытые разлетевшимися длинными прядями волос. Но еле справляясь с накатывающей на меня нервной дрожью, я точно знал, что эти черты были прекрасны.
— И снято с какого-то необычного ракурса, — снова заговорил редактор, — такое ощущение, что фотограф сам в этот момент парил где-то над землей. Кстати ты так и не сказал, как его зовут, — он требовательно уставился на меня, — кто автор этого шедевра?
Он вдруг озабоченно нахмурился:
— Я смотрю, что ты какой-то сам не свой Зигфрид, последнюю неделю. Мало спишь или много пьёшь? Что случилось с моим лучшим репортёром?
— Со мной всё в порядке, — я отвёл свой взгляд в сторону, уставившись на огромный редакторский аквариум, где бултыхались толстые золотые рыбки. Казалось, они тоже понимали, что я вру, и осуждающе что-то булькали мне.
Неожиданно громкое бульканье послышалось совсем рядом.
— Хлебни-ка моего старого Дэниэлса, — главный редактор был уже пожившим опытным человеком, — что-то ты, я гляжу, совсем расклеился.
Ледяной виски бухнулся и исчез в моей ледяной пустоте безо всякого следа.
— Так как всё-таки его зовут? Автора этой удивительной фотографии?
— Не его, а её, — вдруг прошептали мои, но как будто чужие мне губы, — её звали Анна…
В первый раз я увидел Анну одиннадцать лет назад в школе, где учился, в школе, которая была единственной на весь наш провинциальный крохотный городок. Я и сейчас прекрасно помню тот момент, когда перед началом очередного урока в наш класс вдруг вошла высокая нескладная девчонка в отглаженной, но не новой школьной форме, стоптанных ботиках и с топорщившимся из-за спины школьным рюкзачком. Она с пренебрежительным видом обвела взглядом весь наш класс уже приготовившийся к уроку и почему-то остановилась взглядом на мне, таком же нескладном с виду четырнадцатилетнем мальчишке, сидевшим в одиночестве за своей партой. Её взгляд прошиб меня насквозь не хуже удара электрическим током, и я даже не успел опомниться, как уже рядом со мной скрипнула скамья, а на парту грохнулся потрёпанный рюкзачок. И небесный голос сказал в моё правое ухо, — 'Привет. Я Анна, новенькая. Будем соседями, если не возражаешь?'. Возразить я ничего не смог, потому что сквозь меня вновь побежали электрические разряды, возвещая о пришедшей первой моей любви.
К счастью соперников в классе у меня не было. Нашим местным дон жуанам нравились девушки другого типа, обеспеченные, с выбеленными волосами, старательно копирующие собой гламурных моделей со страниц столичных журналов. Анна же, с её резковатыми чертами лица и чёрными, как безлунная ночь волосами, в этот тип не вписывалась никак, а её нарочитая независимость и прямота в словах отпугивала не только её одноклассников, на и даже наших учителей. Ко мне это конечно не относилось, я-то летел к ней как мотылёк на огонь, восторженно слушая её пренебрежительные препирательства с нашей классной руководительницей. 'Хлеба и зрелищ?' — хмыкала Анна на уроке по социологии, — 'нет уж печь хлеб я не собираюсь, но вот зрелища я вам когда-нибудь обеспечу!'. 'Я уже в курсе, что ты собираешься стать лучшим в стране папарацци', — раздраженно откликалась учительница, — 'но пока лучше озаботься фотоматериалами к нашей школьной газете, пока наш бедный Зигфрид не начал оформлять свои статьи сам'. А я в этот момент замирал от счастья, предвкушая нашу с Анной совместную деятельность на благо школьного просвещения.
Безусловно, смешно было бы упрекать меня четырнадцатилетнего парня в неумении вести правильную любовную осаду, но к счастью я смог сблизиться с Анной на ниве наших подростковых увлечений. Я мечтал стать известным столичным писателем или на худой конец журналистом, ну а она, как известно таким же, но только фотографом. Руки её вечно были в следах от химических реактивов. 'Я признаю только чёрно-белые снимки, лишь они могут подтвердить настоящее мастерство', — авторитетно заявляла Анна, а я только потом догадывался, что в её семье просто не было лишних денег на увлечения дочери, поэтому и допотопный чёрно-белый фотоувеличитель, с которым она постоянно возилась и её дешёвый фотоаппарат были следствием самой обыкновенной бедности. Но я, впрочем, и сам был из небогатой семьи, хотя моя маман регулярно напоминала мне о нашем благородном происхождении от каких-то чуть ли не королевских предков с дальних северных территорий Европы, откуда её прапрапрадедушка переехал в наш захолустный городок бог знает сколько лет назад. Но зато мне в отличие от Анны, требовались для литературных упражнений только лишь карандаш да бумага, которые благородное семейство в лице моей матери всё же могло обеспечить мне без особого труда.
Анна наверняка отмечала мои чувства к ней, но, похоже, и сама была не против, поскольку мы стали проводить всё больше времени вместе не только по школьной работе, но уже и просто так, общаясь, пока в один прекрасный момент в маленьком закуточке её квартиры, оборудованном под фотолабораторию, под целомудренным светом проявочной лампы, не совершился наш первый, но отнюдь не последний поцелуй.
Последний год школы промелькнул, как один день, и как это обычно случается, несмотря на все клятвы верности, мы… расстались. Я уехал в столицу поступать в университет на отделение журналистики, а Анне пришлось остаться в нашем городке помогать своей семье. Бедность в очередной раз сказала свое веское слово. Меня закружила столичная жизнь, письма друг другу мы писали всё реже и реже, и в конце концов я потерял Анну из вида. А когда я приехал домой на похороны моей скоропостижно скончавшейся матери, то наши общие знакомые сообщили мне, что семья Анны навсегда покинула наш городок. С тех пор прошёл не один год.
Резкая телефонная трель немилосердно выдернула меня из состояния пьяного полузабытья. Чертыхнувшись, я открыл глаза и огляделся. В окно моей квартиры смотрела пронзённая рекламными огнями, мокрая от прошедшего дождя столичная ночь. На небольшой книжной этажерке в углу комнаты надрывался телефон. Несколько секунд я лежал, раздумывая, но вспомнив, что спиртного у меня в квартире уже точно не осталось, и всё равно так или иначе придется вставать, я поднялся с дивана, и спотыкаясь об пустые бутылки раскатившиеся по всей комнате, направился к телефону.