— Куда путь держите?
— На Полярную звезду.
Уже в Белгороде я узнаю новости.
«Источник МВД сообщает, что известный киллер покончил жизнь самоубийством в ходе проведения спецоперации по его задержанию».
«Странности начались задолго до выезда», — признается врач скорой.
«Мы прожили с Валерием пять лет, — говорит Полина Дурманова, — и я не замечала у него суицидальных наклонностей».
«Я не могу дать никаких комментариев по данному вопросу», — заявляет официальный представитель министерства.
«Дата и место захоронения пока не известны», — передает «Килиманджаро» накануне своего извержения.
Ничего. Скоро обо мне забудут.
Скоро у людей появятся другие проблемы.
«Приезжай, — пишу я Полине Леонтьевне из интернет-кафе, — Тут тоже есть гора — Харьковская».
Ермакова М. А. Эвисцерация любви
Мало кто знает, что брыжейка красива. Этот перламутрово-серый — ласкает взор. Розовое нутро вскрытого тела полно ярких и сочных красок и их сочетаний, и напоминает брошенную впопыхах палитру гения-самоучки.
В природе нет лишних органов и систем — а для трупа они лишние, и я извлекаю их, откладывая в сторону. Тело после эвисцерации — уже не природно. Пускай оно совершенно — гладкое и загорелое тело двадцативосьмилетней блонди с ножевым ранением в области сердца — однако звучит, как фальшивая нота. Смерть нарушает гармонию сфер. Некоторые умудряются нарушить её ещё при жизни.
Придерживая язык, ножницами вскрываю пищевод и аорту. Работа всегда успокаивает. Когда руки заняты — голове не нужно думать. Контроль — вот ответ. Работа — вот истина. Кто не движется, тот рассыпается в прах. Если работы не станет, Элен остановится, и память поглотит её. Мой прах носит имя Элен.
Пройти в трахею и бронхи, вскрыть их до субсегментарных ветвей… Вчера в это же время это дерево было живым… Ножницы в пальцах дрогнули. Разрез вышел некрасивым. Я морщусь. Плохой знак… Тремор, тошнота и головная боль — оно возвращается. Оно всегда возвращается. Корнями уходя в прошлое, держит ветвями мои руки и вжимает лицо в себя, не давая дышать. Поэтому через два часа я сниму халат, приму душ, переоденусь и выйду из помещения морга, даже не посмотрев на санитара. Ей-богу, они меняются, как котята у дворовой кошки.
Грядёт очередной непознанный бар… Элен меняет их, как кошка — дворовых котов. И только абсент изгонит едкий запах формалина, которым, кажется, пахнут пальцы. Конечно, это психология, мать её. Через латекс перчаток запах не может въесться в кожу, через тугую шапочку — в волосы, через комбинезон, халат и пластиковый фартук — в тело, но я все равно ощущаю его. Мерзкий, сладковатый, едкий! И помню, как ползая на четвереньках, мыла пол водой с формалином. Запах впитывался в поры — мои и квартиры, чтобы навсегда там остаться. Того дома больше нет, как нет девочки с чёрными волосами, желтоватой кожей и выпирающими ребрами. Но запах… Формалин — обонятельное зерцало смерти… Смертию смерть не попрать. Её вообще ничем не попрать — в том и ценность. Но можно подышать жизнью…
Я шла по улице, разглядывая витрины магазинов. Кем мне стать сегодня? Стервозной бизнес-леди, ищущей перепихон на один час, как средство для сна, или ухоженной богатенькой сучкой, которой не нужно отдирать зубами куски от жизни и оттого душно, ужасно, невыносимо скучно? Вон тот манекен… в чёрном парике. Худое тело, впалый живот, желтоватый пластик. Чёрные чулки на чёрном поясе, корсет, упавшее на пол витрины шерстяное красное платье — тончайшее, теплое и… агрессивное. Вот это хорошо! Это запомнится: чёрные волосы и красное платье.
Через полчаса я покинула магазин и поймала такси. Корсет сжимал мою талию тугими ладонями, стало трудно дышать — но это сделало меня сильнее. Я — спица. Стальная спица с алым наконечником, направленная в чьё-то сердце. И полицейская сирена звучит музыкой для моих ушей.
Сиденье барной табуретки приятно холодило кожу. Интересно, сколькие из тех, кто повернули головы в мою сторону, когда я вошла, подумали, что под платьем на мне ничего нет, кроме пояса и чулок?
Постучала по стойке. Стакан появился, как по мановению волшебной палочки.
Кавабанга-а-а-а.
Понеслось….
Смерть только кажется неряшливой. На самом деле она педантична… почти как Элен. Он любит выходить в её смены — в смены Элен, не смерти. У последней двадцатичетырехчасовой рабочий день.
Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
И снова. Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
И опять. Обмыть тело, запустить сухожар с инструментами, слить со стола розоватую жижицу сукровицы…
Больница, в которой он работает — окружная. А значит — много столов, много инструментов, много работы.
Клиенты — чистые, причесанные и такие тихие… Вы думаете, не существует правил поведения для покойников? Так вы ошибаетесь. Массовая культура смерти это — во-первых, строгая этика поведения: руки вдоль тела или на груди, ноги чуть раздвинуты, шов от гортани до паха чёток, как след спиртового маркера; во-вторых, общедоступность: все люди делают это — умирают; в-третьих, красота: нет ничего прекраснее жизни, в которой некто невидимый нажал кнопку с двумя параллельными линиями. В том, что это параллельные линии, а не квадрат, он не сомневался никогда. Пауза. Всего лишь пауза, мои возлюбленные.
У стола с блондинкой он задерживается. Нежно гладит светлые, ещё не потерявшие блеска, волосы, холодными губами касается её закрытых век, пальцами в латексе — жемчужин застывших сосков. Из никчемной щебечущей птички ты превратилась в объект массовой культуры. И в этом твоё возрождение. Это как с тестом на беременность — одна полоска вдруг превращается в две, и жизнь обретает смысл. Одна полоска — синеватое лезвие ножа из легированной стали. Две — пауза, после которой ты отправишься дальше. А он… Он всего лишь санитар. Скромный помощник смерти. Смерти с лицом Элен, с руками Элен, с точёной фигурой Элен и с горькой усмешкой её, таких желанных, губ.
Элен…
Она вряд ли знает о его существовании. Нет, знает, конечно. Как знает, что шланг для смывки крови со столов подключается в углу, прикручивается к крану в два оборота. Как знает, что любимая циркулярная пила всегда лежит правее расширителей на столике для инструментов.
Он всего лишь один из инструментов Элен…
— С тобой так хорошо…
Сколько раз я слышала это? Не сосчитать. Да, с Элен хорошо. У неё нет страхов и комплексов, лелеемых женщинами в кроватях собственных мужчин, нет чувства стыда и насыщения, не бывает раздражения, сопутствующего наполнению соответствующей телесной полости…
— Как тебя зовут, неразговорчивая моя?
— Мэри.
Сегодня меня зовут Мэри. Блади Мэри. И скоро, совсем скоро я оправдаю префикс…
Ранним серым утром в новостях рассказывают про труп белого мужчины в возрасте около тридцати лет, заколотого во время оргазма.
Он послушает новости и выйдет из дома. Захлопнет дверь, чтобы отправится в туман.
Мир, который в предрассветные часы покоится с миром, примет его в объятия, сделает вид, что не замечает полоски легированной стали в его кармане. Этой ночью для кого-то одна линия снова стала двумя, и в вечерних новостях обязательно скажут об этом. А у Элен будет работа, любимая работа, заставляющая её сосредоточенно хмурить брови, и усмехаться под пластиковой прозрачной маской, и наговаривать негромким размеренным голосом в диктофон результаты вскрытия. Когда она такая — у него на душе спокойно. Ему не хочется плакать и пересматривать видео, на которых мучают животных и детей. И размышлять о том, что забитые мальчики рано или поздно учатся забивать сами.
Но иногда — как вчера вечером — Элен покидает патанатомический блок с лихорадочным румянцем на щеках. Или, наоборот, неестественно бледная. Выходит, прижимая худую руку к животу, словно её сейчас вырвет. И вот тогда ему становится плохо, очень плохо, ведь его вина в том, что работа не принесла ей удовлетворения, заставив забыть о чем-то, о чем она предпочла бы не вспоминать.