— Это опасно?
— Н-нет… В таких случаях главная опасность в том, что больной, не выдержав страданий, может принять яд.
— Значит, у него сильные боли?
— Ужасные! Удивляюсь, как он их выносит. Мне пришлось дать ему ночью опиум. Вообще я не люблю давать опиум нервнобольным, но как-нибудь надо было облегчить боль.
— Значит, у него и нервы не в порядке?
— Да, конечно. Но сила воли у этого человека просто небывалая. Пока он не потерял сознания, его выдержка была поразительна. Но зато и задал же он мне работу к концу ночи! И как вы думаете, когда он заболел? Это тянется уже пять суток, а при нем ни души, если не считать дуры-хозяйки, которая так крепко спит, что тут хоть дом рухни — она все равно не проснется; а если и проснется, толку от нее будет мало.
— А где же эта танцовщица?
— Представьте, какая странная вещь! Он не пускает ее к себе. У него какой-то болезненный страх перед ней. Не поймешь этого человека — сплошной клубок противоречий! — Риккардо вынул часы и озабоченно посмотрел на них. — Я опоздаю в больницу, но ничего не поделаешь. Придется младшему врачу начать обход без меня. Жалко, что мне не дали знать раньше: не следовало бы оставлять Ривареса одного ночью.
— Но почему же он не прислал сказать, что болен? — спросил Мартини. — Мы не бросили бы его одного, ему бы следовало это знать!
— И напрасно, доктор, вы не послали сегодня за кем-нибудь из нас, вместо того чтобы сидеть там самому, — сказала Джемма.
— Дорогая моя, я хотел было послать за Галли, но Риварес так вскипел при первом моем намеке, что я сейчас же отказался от этой мысли. А когда я спросил его, кого же ему привести, он испуганно посмотрел на меня, закрыл руками лицо и сказал: «Не говорите им, они будут смеяться». Это у него навязчивая идея: ему кажется, будто люди над чем-то смеются. Я так и не понял — над чем. Он все время говорит по-испански. Но ведь больные часто несут бог знает что.
— Кто при нем теперь? — спросила Джемма.
— Никого, кроме хозяйки и ее служанки.
— Я пойду к нему, — сказал Мартини.
— Спасибо. А я загляну вечером. Вы найдете мой листок с наставлениями в ящике стола, что у большого окна, а опиум в другой комнате, на полке. Если опять начнутся боли, дайте ему еще одну дозу. И ни в коем случае не оставляйте склянку на виду, а то как бы у него не явилось искушение принять больше, чем следует…
Когда Мартини вошел в полутемную комнату, Овод быстро повернул голову, протянул ему горячую руку и заговорил, тщетно пытаясь сохранить обычную небрежность тона:
— А, Мартини! Вы, наверно, сердитесь за корректуру? Не ругайте меня, что я пропустил собрание комитета: я не совсем здоров, и…
— Бог с ним, с комитетом! Я видел сейчас Риккардо и пришел узнать, не могу ли я вам чем-нибудь помочь.
У Овода лицо словно окаменело.
— Это очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно беспокоились: я просто немножко расклеился.
— Я так и понял со слов Риккардо. Ведь он пробыл у вас всю ночь?
Овод сердито закусил губу.
— Благодарю вас. Теперь я чувствую себя хорошо, и мне ничего не надо.
— Прекрасно! В таком случае, я посижу в соседней комнате: может быть, вам приятнее быть одному. Я оставлю дверь полуоткрытой, чтобы вы могли позвать меня.
— Пожалуйста, не беспокойтесь. Уверяю вас, мне ничего не надо. Вы только напрасно потеряете время…
— Бросьте эти глупости! — резко перебил его Мартини. — Зачем вы меня обманываете? Думаете, я слепой? Лежите спокойно и постарайтесь заснуть.
Мартини вышел в соседнюю комнату и, оставив дверь открытой, стал читать. Вскоре он услышал, как больной беспокойно зашевелился. Он отложил книгу и стал прислушиваться. Некоторое время за дверью было тихо, потом опять начались беспокойные движения, послышался стон, словно Риварес стиснул зубы, чтобы подавить тяжелые вздохи. Мартини вернулся к нему:
— Может быть, нужно что-нибудь сделать, Риварес?
Ответа не последовало, и Мартини подошел к кровати.
Овод, бледный как смерть, взглянул на него и молча покачал головой.
— Не дать ли вам еще опиума? Риккардо говорил, что можно принять, если боли усилятся.
— Нет, благодарю. Я еще могу терпеть. Потом может быть хуже…