При первых же словах этой песни Овод с глухим стоном отшатнулся от Джеммы. Но она удержала его за руку и крепко сжала ее в своих, будто стараясь облегчить ему боль во время тяжелой операции. Когда же песня оборвалась и в саду раздались аплодисменты и смех, он медленно проговорил, устремив на нее страдальческий, как у затравленного зверя, взгляд:
— Да, это Зита со своими друзьями. Она хотела прийти ко мне в тот вечер, когда здесь был Риккардо. Я сошел бы с ума от одного ее прикосновения!
— Но ведь она не понимает этого, — мягко сказала Джемма. — Она даже не подозревает, что вам тяжело с ней.
В саду снова раздался взрыв смеха. Джемма поднялась и распахнула окно. Кокетливо повязанная шарфом с золотой вышивкой, Зита стояла посреди дорожки, подняв над головой руку с букетом фиалок, за которым тянулись три молодых кавалерийских офицера.
— Мадам Рени! — окликнула ее Джемма.
Словно туча нашла на лицо Зиты.
— Что вам угодно, сударыня? — спросила она, бросив на Джемму вызывающий взгляд.
— Попросите, пожалуйста, ваших друзей говорить немножко потише. Синьор Риварес плохо себя чувствует.
Танцовщица швырнула фиалки на землю.
— Allez-vous-en! — крикнула она, круто повернувшись к удивленным офицерам. — Vous m'embelez, messieurs! [71] — и медленно вышла из сада.
Джемма закрыла окно.
— Они ушли, — сказала она.
— Благодарю… И простите, что вам пришлось побеспокоиться из-за меня.
— Беспокойство не большое…
Он сразу уловил нерешительные нотки в ее голосе.
— Беспокойство не большое, но…? Вы не докончили фразы, синьора, там было «но».
— Если вы умеете читать чужие мысли, то не извольте обижаться на них. Правда, это не мое дело, но я не понимаю…
— Моего отвращения к мадам Рени? Это только когда я…
— Нет, я не понимаю, как вы можете жить вместе с ней, если она вызывает у вас такие чувства. По-моему, это оскорбительно для нее как для женщины, и…
— Как для женщины? — Он резко рассмеялся. — И вы называете ее женщиной?
— Это нечестно! — воскликнула Джемма. — Кто дал вам право говорить о ней в таком тоне с другими… и особенно с женщинами!
Овод отвернулся к окну и широко открытыми глазами посмотрел на заходящее солнце. Джемма опустила шторы и жалюзи, чтобы ему не было видно заката, потом села к столику у другого окна и снова взялась за вязанье.
— Не зажечь ли лампу? — спросила она немного погодя.
Овод покачал головой.
Когда стемнело, Джемма свернула работу и положила ее в корзинку. Опустив руки на колени, она молча смотрела на неподвижную фигуру Овода. Тусклый вечерний свет смягчал насмешливое, самоуверенное выражение его лица и подчеркивал трагические складки у рта.
Джемма вспомнила вдруг каменный крест, поставленный ее отцом в память Артура, и надпись на нем:
Целый час прошел в молчании. Наконец Джемма встала и тихо вышла из комнаты. Возвращаясь назад с зажженной лампой, она остановилась в дверях, думая, что Овод заснул. Но как только свет упал на него, он повернул к ней голову.
— Я сварила вам кофе, — сказала Джемма, опуская лампу на стол.
— Поставьте его куда-нибудь и, пожалуйста, подойдите ко мне.
Он взял ее руки в свои.
— Знаете, о чем я думал? Вы совершенно правы, моя жизнь исковеркана. Но ведь женщину, достойную твоей… любви, встречаешь не каждый день. А мне пришлось перенести столько всяких бед! Я боюсь…
— Чего?
— Темноты. Иногда я просто не могу оставаться один ночью. Мне нужно, чтобы рядом со мной было живое существо. Темнота, кромешная темнота вокруг… Нет, нет! Я боюсь не ада! Ад — это детская игрушка. Меня страшит темнота внутренняя, там нет ни плача, ни скрежета зубовного, а только тишина… мертвая тишина.
Зрачки у него расширились, он замолчал. Джемма ждала, затаив дыхание.