— Добрый вечер, Бианка, — сказал он горничной, отворившей дверь. — Мадам Рени заходила сегодня?
Девушка уставилась на него:
— Мадам Рени? Разве она вернулась, сударь?
— Откуда? — спросил Овод нахмурившись.
— Она уехала сейчас же вслед за вами, без вещей. И даже не предупредила меня, что уезжает.
— Вслед за мной? То есть две недели тому назад?
— Да, сударь, в тот же день. Все бросила. Соседи только об этом и толкуют.
Овод повернулся, не добавив больше ни слова, и быстро пошел к дому, где жила Зита. В ее комнатах все было как прежде. Его подарки лежали по местам. Она не оставила ни письма, ни даже коротенькой записки.
— Сударь, — сказала Бианка, просунув голову в дверь, — там пришла старуха…
Он круто повернулся к ней:
— Что вам надо? Что вы ходите за мной по пятам?
— Эта старуха давно вас добивается.
— А ей что понадобилось? Скажите, что я не м-могу выйти. Я занят.
— Да она, сударь, приходит чуть не каждый вечер с тех самых пор, как вы уехали. Все спрашивает, когда вы вернетесь.
— Пусть передаст через вас, что ей нужно… Ну хорошо, я сам к ней выйду.
Когда Овод вышел в переднюю, ему навстречу поднялась старуха — смуглая, вся сморщенная, очень бедно одетая, но в пестрой шали на голове. Она окинула его внимательным взглядом и сказала:
— Так вы и есть тот самый хромой господин? Зита Рени просила передать вам весточку.
Овод пропустил ее в кабинет, вошел следом за ней и затворил дверь, чтобы Бианка не подслушала их.
— Садитесь, пожалуйста. Кто вы т-такая?
— А это не ваше дело. Я пришла сказать вам, что Зита Рени ушла от вас с моим сыном.
— С вашим… сыном?
— Да, сударь! Не сумели удержать девушку — пеняйте теперь на себя. У моего сына в жилах кровь, а не снятое молоко. Он цыганского племени!
— Так вы цыганка! Значит, Зита вернулась к своим?
Старуха смерила его удивленно-презрительным взглядом: какой же это мужчина, если он не способен даже разгневаться, когда его оскорбляют!
— А зачем ей оставаться у вас? Разве вы ей пара? Наши девушки иной раз уходят к таким, как вы, — кто из прихоти, кто из-за денег, — но цыганская кровь берет свое, цыганская кровь тянет назад, к цыганскому племени.
Ни один мускул не дрогнул на лице Овода.
— Она ушла со всем табором или ее увел ваш сын?
Старуха рассмеялась:
— Уж не собираетесь ли вы догонять Зиту и возвращать назад? Опоздали, сударь! Надо было раньше за ум браться!
— Нет, я просто хочу знать всю правду.
Старуха пожала плечами — стоит ли оскорблять человека, который даже ответить тебе как следует не может!
— Ну что ж, вот вам вся правда: Зита Рени повстречалась с моим сыном на улице в тот самый день, когда вы ее бросили, и заговорила с ним по-цыгански. И хоть она была богато одета, он признал в ней свою и полюбил ее, красавицу, так только наши мужчины могут любить, и привел в табор. Бедняжка все нам рассказала — про все свои беды — и так плакала, так рыдала, что у нас сердце разрывалось, на нее глядя. Мы утешили ее, как могли, и тогда она сняла свое богатое платье, оделась по-нашему и согласилась пойти в жены к моему сыну. Он не станет ей говорить: «Я тебя не люблю», да «я занят, у меня дела». Молодой женщине не годится быть одной. А вы разве мужчина! Не можете даже расцеловать красавицу, когда она сама вас обнимает…
— Вы говорили, — прервал ее Овод, — что Зита просила что-то сказать мне.
— Да. Я нарочно отстала от табора, чтобы передать вам ее слова. А она велела сказать, что ей надоели люди, которые болтают о всяких пустяках и у которых в жилах течет не кровь, а вода, и что она возвращается к своему народу, к свободной жизни. «Я женщина, говорит, и я любила его и поэтому не хочу оставаться у него в наложницах». И она правильно сделала, что ушла от вас. Если цыганская девушка заработает немного денег своей красотой, в этом ничего дурного нет — на то ей и красота дана, — а любить человека вашего племени она никогда не будет.
Овод встал.
— И это все? — спросил он. — Тогда передайте ей, пожалуйста, что она поступила правильно и что я желаю ей счастья. Больше мне нечего сказать. Прощайте!
Он дождался, когда калитка за старухой захлопнулась, сел в кресло и закрыл лицо руками.
Еще одна пощечина! Неужели же ему не оставят хоть клочка былой гордости, былого самоуважения! Ведь он претерпел все муки, какие только может претерпеть человек. Его сердце бросили в грязь под ноги прохожим. А его душа! Сколько ей пришлось вытерпеть презрения, издевательств! Ведь в ней не осталось живого места! А теперь и эта женщина, которую он подобрал на улице, взяла над ним верх!