В среду ждали Догановского. Семен, обычно бродивший по дому в исподнем состоянии, надел костюм, купленный еще в мирное время, раскрыл свою верную папку и стал готовиться к докладу. Настасья, складываясь чуть не пополам, скребла корябкой полы.
Ранним утром под окнами зазвенели бубенцы. У Настасьи захолонуло сердце — не поспела! Однако прибыл не председатель исполкома, а нарочный в хромовых сапогах. Он оставил два казенных письма — одно Вавкину, другое Платонову — и в срочном порядке увез Катерину в районный отдел ГПУ.
Шел седьмой час утра. В горнице было темно. Семен велел дочке заправить лампу и стал важно вскрывать конверт.
— Обратно керосин жгешь! — накинулась на него Настасья. — Облачился, Иван-царевич! Поросенка колоть кто будет?
— Обожди. Не видишь, письмо мне из ЦИКа.
Письмо содержало текст постановления от 16 января о мерах борьбы с хищническим убоем скота. Семен обрадовался. Ему страсть не хотелось гоняться по хлеву за поросенком. А власти как раз и запретили резать скотину — и колхозникам, и единоличникам. Об этом он и объявил Настасье.
— А ты и возрадовался! — возмутилась Настасья. — К тебе Клим Степанович, благодетель наш, едет! Чем ты его потчевать будешь? Давай поднимайся!
И она шлепнула его мокрой тряпкой.
Раздражение ее было понятно. Демократ Догановский почитал натуральный деревенский харч, особенно парную убоину.
Семен, привыкший к взрывчатому нраву супруги, пытался объяснить:
— Ты понимаешь, куда ты меня толкаешь? Гляди. Постановление Центрального исполнительного комитета СССР. За убой скота — лишение свободы до двух лет.
— Я тебе дам — до двух лет, — она хлестнула побольней и задула лампу. — Прибирай папку, бес колченогий!
— Знаешь, ты кто? — смиренно спросил Семен, обидевшийся больше за костюм, чем за себя.
— Знаю! Ступай, коли поросенка!
— Ты не баба! Ты контрреволюция.
Что произошло дальше, он понял не сразу. По голове его, по шее, по спине что-то побежало, защекотало, глаз стало щипать, а вокруг завоняло керосином.
— Ты чего! — Семен вскочил. — Вовсе ошалела? Глаз выжгла! Ну, обожди…
Как раз в это время Роман Гаврилович находился в избе-читальне и вместе с Емельяном приспосабливал ее под зал, пригодный для общего собрания. Дел было много. Приходилось ломать переборку, оклеивать стены плакатами. В разгар работы прибегла дочь Вавкина Манька, вручила Роману Гавриловичу письмо и известила, что Катерину увезли.
Это сообщение выбило Романа Гавриловича из колеи настолько, что буквы письма рябили в его глазах. Это было не письмо, а извещение со станции П. о прибытии груза на имя Р. Г. Платонова, пришедшего малой скоростью из города О.
Уразумев наконец, что дело касается Клашиного комода, некогда украшавшего нх комнату, Роман Гаврилович отправился наряжать подводу. При этом он страшился признаться себе, что влек его в П. не комод, а смутное чувство тревоги за судьбу Катерины. Надо было во что бы то ни стало выручить ее.
Вавкина он увидел издали. Семен, похоже, собрался в дальнюю дорогу. В руке его был посох, за спиной котомка.
Роман Гаврилович нагнал его и спросил:
— Куда путь держишь?
Заросший щетиной Вавкин обернулся. (Ожидая вышестоящего начальства, он переставал бриться, чтобы видели, как человек уработался.)
— В сельсовет, товарищ Платонов, — вымолвил он, отводя глаз. Второй его глаз был прикрыт грязной тряпицей.
— Так ведь это далеко?
— Ничего. Дойду. У них до трех… Читальню отомкнули?
— Замок сломали. Там Емельян десять мешков овса обнаружил. Эх ты, хозяин. Доклад подготовил?
— Какой доклад! Я, Роман Гаврилович, на строительство подаюсь. На Свирь… Там койку обеспечивают.
— Вот тебе на! А как же Настасья?
— Пущай как знает. Я с ней отшабашил. Детям буду елементы слать. А Настасья проживет. Баба здоровая. Может, кто ее и подберет. А я не могу больше.
— Не пори горячку, Семен Ионыч. На Свири от комсомола отбоя нет. А ты инвалид. Кому ты там нужен?
Вавкин остановился. От него несло керосином.
— Вы, Роман Гаврилович, ровно моя Настасья. Далась вам моя нога. Если-ф научно подходить, и на футболе не все ногами работают. Кой-кто, бывает, и головой стукнет. Я тут у вас за дурачка хожу, а выведи меня на люди — не дурней других буду… Где Чемберлен, где Буденный — все знаю…
— Все ж таки надо тебе с Климом Степановичем посоветоваться.
— Какой он советник. Он высоко сидит, стона нашего не слышит. Скажи ему, что баба поджечь меня норовила, смеяться станет… Ладно, дети в избе были. Не было бы детей, свечой бы загорелся. Ты ее берегись, Роман Гаврилович. Самая что ни на есть ведьма. Бывалоча, замкнутся на засов, тестюшка счеты вынет да начинает отстукивать: рюмки — сто, ковер — двести, куколки — триста. А она на счеты глядит, зенки выпучит, и горят они у нее синим огнем…
— Обожди, — остановил его Роман Гаврилович. — Какой ковер? Какие куколки?
— Шут их знает, какие… С «Услады» натаскала. У барина в экономках жила, знала, что тащить, что французское, что немецкое. Они с Потапычем-то, с тестюшкой, цельный сундук добра собрали и по ее велению в овраге закопали. Мечтала, откопаем, уедем куда-нибудь в Украину, заживем фон-баронами. А в итоге Потапыч рехнулся, а она осталась, как та старуха возле корыта… — Семен желчно рассмеялся. — Так ей, ведьме, и надо…
— А что случилось?
— Что случилось? Углядел кто-то захоронку и унес… Сколько раз я ему толковал: не бегай, ради Христа, в овраг, не наводи вора на добычу. Вот и добегался.
— Ты знал, где закопано?
— Как же. Сам и закапывал.
— Почему же не заявил куда следует?
— Что ты! Если-ф я бы словечко вякнул, она бы меня в момент истребила.
— Ты ведь вместе с Чугуевым батрачил. У него небось тоже захоронка?
— На что ему захоронка. У него вот где захоронка. — Семен постучал пальцем по лбу.
Роман Гаврилович все-таки уговорил Семена дождаться Догановского, а сам отправился за подводой. Часа в три погрузил свой роскошный комод и сразу из пакгауза направился в райотдел ГПУ. Ждать ему пришлось недолго. Примерно через полчаса вышла Катерина.
— Отпустили? — обрадовался он.
— Отпустили, — ответила она, словно загипнотизированная.
— А мы уж думали, посадили тебя за длинный язык. Боевая ты дамочка.
— Какой во мне бой. Курей кормили?
— И кормили, и поили. Ну чего там?
— Дверей много. В одну войдешь, а там другая. В другую взойдешь, а там еще одна. В ту войдешь — снова дверь… Как во сне.
— Зачем вызывали? Чего спрашивали?
— Спрашивали, кто да кто в Сядемке имеет огнестрельное оружие.
— Зачем это им?
— Затем, что надо.
— И ты сказала?
— Сказала.
— У кого да у кого?
— У Платонова наган.
— Это они и так знают. Еще у кого?
— Еще у кого, не знаю.
— Больше ничего не спрашивали?
— Больше ничего. Вынесли френч. Велели признать.
— Признала?
— Признала. Френч Игната… Игната Васильевича Шевырдяева. По пуговице признала.
— По пуговице? Говори подробней.
— Подробнее. У Игната оборвалась пуговица. Оборвалась и потерялась. Игнат взял досточку и вырезал другую пуговицу, точь-в-точь как та. Кругленькая, с каемочкой. Вырезал и покрасил. Я пришила ее к карману. Пуговка получилась — от других не отличить.
— А ты отличила?
— Следователь отличил. Надрезал ножиком, а она деревянная… Убили Игната Васильевича…
— Обожди. А другие пуговицы?
— Другие костяные… Застрелили Игната Васильевича… На спине дырки… Ваккурат возле… ваккурат…
Горе подкосило ее. Беспомощно, как ребенок, она ткнулась в плечо Романа Гавриловича и затряслась.