— Клим Степанович сказал, что, если бы даже окружком резолюцию спустил, он все одно ничего бы не дал. Поскольку у него ничего нет. Отказал начисто по всем пунктам. Семян не обещает ни меры. Велит не дожидать милостей, а снова пройтись по сусекам. А что толку? У колхозника, окромя мышей, ничего нету. Зимовалым зерном травятся… Скоро голодовать будем. Где Митька?
— Не знаю. Видать, в школе заночевал.
— Тогда слушай, — Емельян все-таки перешел на шепот. — В исполкоме говорят, будто по уезду листовка ходит. Агитируют против колхозов и против колхозных активистов. Призывают не выходить на работу. Я так считаю: ведут линию на срыв посевной. На машинке писано.
— Какой-нибудь городской прохвост сочинил, — подумав, сказал Роман Гаврилович. — Масса на машинке не пишет.
— Так и Клим Степанович считает. Ну, он ладно. Ему на всех собраниях дакают. А ты-то что? Думаешь, гдей-то там, за тридевять земель, отдельный вредитель затаился? Что вокруг тебя сплошняком поклонники Советской власти? Как бы не так! Отвори глаза пошире. Озлился мужик. Из веры вышел. Ладно еще, что тебе ногу своротили, а не голову…
— Ты, Емеля, не только красные праздники блюдешь, — усмехнулся Роман Гаврилович. — Ты вдобавок и паникер.
— Ладно обзывать-то. Надо дело делать. Мозгой шевелить и действовать. Зерно за трудодни обещал? Обещал. А обещал — давай.
— Чего я давать буду? — Роман Гаврилович было вскочил, скрючился от боли и снова опустился на скамью. — Я тебя к Климу Степанычу за зерном посылал. Где оно?
— Ссуды нет и не будет, считай, до осени. Худо нам с тобой, председатель. Надежда одна.
— Какая? — встрепенулся Роман Гаврилович.
— На мировую революцию.
— Вопрос серьезный, а ты дурака валяешь.
— А не веришь в пришествие мировой революции, выдай из семенного фонда. Негоже людей обманывать.
— Ты меня куда толкаешь? На уголовщину? Ступай проспись. Опомнишься, будем решать.
— Я уже опомнился, товарищ председатель. У Шишовых погулял и опомнился. Там у них малец в подполе картошку считал. Осталось семнадцать клубней. Семнадцать клубней на всю семью до будущего урожая. Это когда бывало, что картошку на штуки меряли?
Пришла Катерина с узлом.
— Гостинец принесла? — поинтересовался Емельян.
— Гостинец, да не тебе. Как нога, Роман Гаврилович?
— Пухнет.
— Вот самогонцу добыла. Не знаю, поможет, не знаю, нет. — Она опустилась на колени и принялась разматывать больную ступню. — Вона как раздалась.
— Хорошо тому живется, у кого одна нога, — привычно шутнул Емельян. — Чем тряпки мочить, поднесла бы председателю граненый стаканчик.
— Потерпите, Роман Гаврилович, — хлопотала Катерина. — Угнали вот Федота Федотовича, а теперь маетесь. Он бы зараз залечил. А я лекарь не лучше Емельки.
— Шут с ней, с ногой, — перебил Роман Гаврилович. — Как считаете, Катерина, зерно в деревне есть?
— Какое у нас зерно. Еще со сретенья не проспались, а погляди, какой хлеб жуем. Кто что в тесто замешивает. Кто овес, кто картошку. И куда все подевалось? Ну мы ладно. А скотина за что страдает? Коровы с голодухи гудят, как пароходы.
— Мы виноваты, — сказал Емельян. — Надо энергичней в колхоз заманывать.
— Заманишь, а что толку? В Хороводах всех вплоть до курей записали. А жуют так же, как и мы, шкуру картофельную. — Катерина вздохнула. — Вот беда… И клопа нонешний год много.
— При чем тут клоп, — раздраженно перебил Роман Гаврилович. Он не терпел упаднического нытья и прочих буржуазных пережитков.
— А это у них примета такая, — засмеялся Емельян. — Прусак — к добру, клоп — к худу. Темное суеверие. Мне, к примеру, все одно. Меня клоп не берет.
— Брезгует, — сказала Катерина. — Хошь бы весна подошла. Щавелем разживемся, крапивкой… Вы-то сами ужинали? Где Митька?
— В школе ночует. Слышите, как ветер свистит?
— Почему в школе? — Катерина встревожилась. — Манька сказывала, домой пошел.
— С кем? — насторожился Роман Гаврилович.
— Один вроде… С Генькой что-то не поделил и пошел один.
— На большак? — спросил Емельян.
— Вроде через реку. Ну да. Через реку. Генька большаком пошел, а он через реку.
— Не может быть, — сказал Емельян. — Если бы через реку, давно бы тут был. Считаю, в школу вернулся. Спит там без задних ног… Эва, как в трубе скулит-то…
Замолчали. Прислушались.
— Раньше в такую погоду на колокольне звонили, — Катерина вздохнула. — А ныне загибайся кто хошь. Никому дела нету.
— Закаркала! — возразил Емельян. — Ежели бы попов не разогнали, где бы ты семенной фонд держала?
— Иди ты! Много у тебя фонда? Роман Гаврилыч, зачем встали? Напиться я подам!
Он не ответил. Проковылял к окну, продул отталину, посмотрел на улицу.
— Чего тебе маяться, — подошел к нему Емельян. — Дозволь Гнедка оседлать. В «Усладу» сгоняю. Привезу твоего Митьку.
— Бери. Сам, гляди, не заплутай.
— Небось! Заплутаю, Гнедок на путь наведет… Ты, Катерина, приглядывай за председателем-то.
— Гляди там не загреми! — крикнул Роман Гаврилович. — Ступеньки нету!
— Небось!
Емельян вышел. Наступила тягостная пора ожидания.
— Время так бежит, — проговорила Катерина, глянув на ходики. — Половина двенадцатого.
— Что там копаетесь?
— Хоть ругайте, хоть нет, Роман Гаврилович, а добыла я вам зимнюю поддеву, — она достала из узла добротную ватную телогрейку. — Крепкая. Китайка… Не могу глядеть, как вы в драповом пальтишке по оврагам бегаете. Старухи и те смеются… Рукава узки были, я их отпорола, а там под пальтом все ж таки теплей. Примерьте. Гляди-ка, как влитая! Поворотитесь. И спина хороша…
— И правда, хорошо, — одобрил Роман Гаврилович. — Пуля не пробьет. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Она мне дарма досталась.
— Что значит — дарма? Не назовете цену, не возьму.
— Скажу. Только не сейчас. Позже.
— Хорошо. — Роман Гаврилович скинул жилетку. — Позже и возьму.
— Ох и упрямый. Прямо как Иван Ахметович. Участковый. Обещалась, значит, скажу. Только не нынче.
Роман Гаврилович бросил жилетку на плечи Катерины и отошел.
— Ладно, — вздохнула она. — Только Емельяну не говорите.
— Это еще почему?
— Потому что… — она опустила глаза. — Эту телогрейку мне Емельян дал.
— Что значит — дал? Подарил?
— Подарил. Позапрошлый год. На октябрьские. Да вы не думайте. Ни разу не надеванная.
— Я вам вот что скажу, Катерина Васильевна. Если хотите сохранить наши отношения, увяжите эту штуку покрепче и сейчас же отнесите домой. Иначе…
— Да что вы! — Катерина испугалась. — Митьки нет, а я пойду… Как можно! А за поддеву не гневайтесь… По глупости я… Ложитесь, а я обожду.
Роман Гаврилович прикрутил лампу и неподвижно глядел на огонек. Он опасался любого намека на то, что Митю постигла беда, а присутствие Катерины было явным намеком.
— Чего вы ждете? — вскинулся Роман Гаврилович. — У Митьки головы на плечах нет? Он в школе ночует. Ступайте.
— Как скажете.
Что произошло дальше, они поняли не сразу.
Раздался звон осколков. Через разбитое окно винтом ворвался холодный ветер. Лампа потухла. Что-то ударило в печку и стукнуло об пол.
Случилось то, что пророчил Емельян. Кто-то метнул с улицы оледенелый камень. Целил в Романа Гавриловича, но промахнулся. Камень сбил лампу, отломил от угла печи кусок крашеной глины и шлепнулся на пол.
Катерина бросилась к разбитому окну.
— Вон он, паскуда, вон он! Тимоха!
И кинулась искать в темноте валенки.
— Вы куда? — Роман Гаврилович схватил ее за руку.
— Пустите! Уши ему надеру!
— Да вы что? А если он не один?
— А вот поглядим, один или не один. Десятилинейное стекло разбил, дармоед!
Она надела один валенок и пыталась нащупать в темноте другой.
— Не рыпайтесь, — сказал Роман Гаврилович. — Я вас не пущу.
Справиться с ней было непросто. Роман Гаврилович обладал железной хваткой, а она была хоть грузновата, но ловка. А Роману Гавриловичу приходилось беречь распухшую ногу и соблюдать в схватке с женщиной определенную деликатность.