Тогдашнего крестьянина без топора представить так же трудно, как без сохи и без косы. Даже сядемцы, проживающие в пятидесяти верстах от леса, умели рубить углы в лапу.
А вот отношения с металлом у крестьянина складывались хуже. Металл, который выкапывали, как покойника, из недр земных, был неживой, холодный и упрямый. Немая железная чурка таила в себе что-то недоброе. Крестьяне, конечно, не обходились без топоров, без кос и серпов, но разницу между сталью, железом и чугуном представляли смутно. Литовкой махали все — и мужчины, и женщины, и ребята, — а отбивать жало брался не каждый. А если ломалась железная мелочь, наступала беда. За пустяковой задвижкой, крючком, чекой, за малым гвоздиком приходилось трястись за тридевять земель. А что делать, если болт на плуге сорвало или конь захромал — подкова отстала?
Потому-то испокон века деревенские кузнецы пользовались особым почтением.
Без кузнеца в крестьянском хозяйстве не обойтись. Эту истину Гордей Николаевич быстро усвоил и умело использовал. Бывало, бежит тетка в обнимку с самоваром, ревет. Кран потек. Гордей Николаевич ее на скамеечку усадит, утешит прибауточкой. Погремит железом в темноте кузницы, поколдует минут десять и выносит самовар — целенький, новенький.
— Ступай, касатка, грей хозяину кипяток. Шибче любить будет.
За чрезвычайные аварии Гордей платы не брал. Тут в полную силу проявляется один из краеугольных заветов крестьянского уклада: плата добром за добро. Благодарных, не отплативших кузнецу за срочную услугу, накапливалось к осени в одной Сядемке половина дворов. А к Гордею и с других деревень прибегали. Недаром кузница почти что на большаке. Не заплатили, ушли — Гордей ни чуточки не волнуется. По неписаному закону, чем дольше не платишь, тем щедрей придется благодарить благодетеля кузнеца впоследствии. Вот он и таится у кузницы, осени дожидается. У мужиков-то вообще с деньгами туго, а к весне тем более. Налоги, облигации, долги нападают со всех сторон. А Гордею того и надо. Еще одну мудрость учел: с копейкой мужичок жмется, а труд свой считает ни за что, отдает почти даром. И в самое горячее время, в сенокос, ни один не отказывает в его просьбах: бабы чуть свет гонят мальчишек в кузню мехи качать, девчонок — грядки кузнецу полоть.
— Да ты поли путем, как свои, чтобы Гордей Николаевичу угодить, да на грядку-то не ступай, да сорну-то траву в кучку сгребай, чтобы Гордей Николаевич похвалил, — наставляли ребят матери.
Тот, глядишь, вспашет, другой посеет, тот сенца подвезет, другой мешок жита скинет.
Иногда на Кабанова человек двадцать зараз батрачат. Из них половина — родня, свойственники. И все добровольно, без договоров и расписок, забывая собственные неотложные нужды.
Бывает, конечно, у иного мужика и денег нет. Почернел весь, последние силы вышли. Идет мимо, отворачивается. Совестно.
— Здравия желаю! — кричит ему Гордей Николаевич бабьим голосом. — Ты чего, осерчал на меня? Али снова самовар прохудился?
— Платить нечем, Гордей Николаевич. Вовсе на нет сошел.
— Вели хозяйке нести! На этот год дождичка бог даст, забогатеешь… Тогда отдашь!
Ну как добрую душу обидишь, как не пособить? Разве можно!
Как-то спрашивали Гордея Николаевича, верно ли, что он больше инженера зашибает — в день по пятерке?
Он посмеивается.
— Пятерки-то Федот Федотыч копит. А мне медные пятаки нужней. Из пятаков я девкам колечки загинаю.
Сядемцы давно свыклись с вольным кредитом Кабанова. Считали, что лучше и быть не может. Только тогдашний председатель Шевырдяев не мог смириться с явным беззаконием. Стыдил крестьян, а они с удивлением спрашивали:
— А тебе-то что?
Однажды он отправился для серьезного разговора в кузницу.
Гордей Николаевич сидел на корточках под единственной, пожелтевшей от гари осинкой и курил длинную папиросу.
— Неладно получается, Гордей Николаич, — сказал Шевырдяев. — Ты тут прохлаждаешься, словно султан, а мои колхозницы на тебя батрачат.
— Что значит батрачат? — Кабанов вынул папиросу изо рта и повернул к собеседнику крепко впаянную в плечи голову. — Ежели христианская родня уважение оказывает, не ругать, умиляться надобно и радоваться… Кумовья да золовки от души пособили, а ты серчаешь.
— А мехи кто качает? Тоже кумовья?
— Это сынок карнаевский. Ему меха качать — самая забава. Не прогонишь, будет до обеда держак дергать… Мы, Игнат Васильевич, ни ты, ни я — работники не вечные. Он, глядишь, вырастет, в кузнецы пойдет. Кузнец — всем делам отец.
— Давай не будем друг дружке зубы заговаривать, Гордей Николаевич. Мастер ты отменный и к народу добрый. Особенно к молодицам. А разлагать колхозную массу мы тебе не позволим. Хочешь нанять батрака, будь любезный, заключай письменный договор. Со всеми без исключения. И со сватьями, и с кумовьями. Родственные отношения роли не играют.
— Смеешься, Игнат Васильевич. Неужто я пойду с женой в сельсовет и она станет им писать, что, мол, я, нижеподписавшаяся, подрядилась кузнецу Кабанову сварить горшок щей и так дальше…
— Я к тебе не шутки шутить пришел, — поднажал Игнат Васильевич, — а предупредить, чтобы вперед ни одного постороннего человека я на твоем поле не видал.
— Чего ты на меня кидаешься? Чего я тебе, колхозник?
— То-то и дело, что не колхозник, а самый настоящий кулак.
— Не кулак, а кузнец. Две большие разницы.
— Какой ты кузнец, если у тебя клин — три десятины.
— Не у меня, а у жены.
— Тебя столько раз в колхоз зазывали, чего отказываешься? И работал бы кузнецом. Только не диким, а колхозным.
— Вона как! Ну, а ежели проезжий мужичок, с воли попросит лошадь подковать? Смогу я с него за работу стребовать?
Шевырдяев недолго подумал.
— Сможешь. Пущай пишет расписку в двух экземплярах, а деньги согласно расписке внесешь в колхозную кассу.
— Выходит, задарма работать?
— Почему задарма? Установим тебе твердую оплату. Хочешь — деньгами, хочешь — натурой.
— А много ль установите?
— Ты не маленький, должен понимать. В зависимости от колхозного урожая.
— Значит, весь мой личный заработок отдавать тебе дочиста и дожидать урожая?
— Не мне, а в колхозную кассу. Поскольку кузница будет не твоя личная, а колхозная, записанная в неделимый фонд.
— Выходит, отдай жену дяде, а сам ступай к тете… Нет, так я не согласный, — он затер сапогом папиросу и, отвернув кожаный фартук, достал новую. — В колдунах ходил, не помер и в кулаках не помру.
Он закурил и пошел в кузню.
— А раскулачки не боишься?
— Не боюсь. Народ не позволит! — Из кузни послышались звонкие удары ручника. Видать, оттягивал Гордеи медный пруток и загинал девичьи колечки.
— А мы с народом разговаривать не станем, — не выдержал Игнат, — не придушишь в себе мелкого собственника, мы тебя самого придушим.
И на следующее утро, как нарочно, в день Казанской божьей матери в колхозе имени Хохрякова сломались единственные конные грабли. Тащить их в починку в механизированное товарищество Чугуева не было и речи. С Чугуевым Шевырдяев рассорился насмерть. А к Кабанову после давешнего разговора идти совестно. Но выхода не было. Сенокос не ждал. Шевырдяев подумал-подумал и, ни на что не надеясь, послал к Гордею Николаевичу. Кузнец в тот же день наладил подъемное устройство и, следуя всегдашнему обычаю, сказал:
— Как станет председатель маленько подобрей, тогда и разочтемся.
Вскоре Шевырдяев и Кабанов встретились, поговорили по душам. Шевырдяев повинился за резкие слова, сослался на нервы и на происки Чугуева, который переманивает из колхоза в товарищество прилежных мужиков, и поведал, что дела в колхозе расползаются по всем швам. Подходит время пахать под озимь, а народа нет.
Вот тогда-то Кабанов и подкинул Шевырдяеву идею: немедля заключить договор с машинным товариществом с тем, чтобы товарищество распахало колхозные земли под зябь.
— А рассчитываться? — спросил Шевырдяев.
— А рассчитываться, как положено, — ответил Кабанов, прикуривая от раскаленной подковы, — после новин. Считай, через год. А за этот год товарищество Чугуева разгонят. Помяни мое слово. Две комиссии было. Третью ждут. А ты подмогаешь, еще быстрей свалят.