— Через три дня по всей территории округа запылают костры крестьянского гнева. Цель восстания ясна: повсеместная и навечная ликвидация насильно насаженных колхозов и ложных сельскохозяйственных коммун. Все принудительные коллективы распускаются, и каждому крестьянину возвращаются его личный надел, земля, дом, сад и огород, хозяйственные постройки, лошади, рогатый скот и птица.
День начала восстания назначен не по щучьему велению. Дальше откладывать нельзя. На наши поля и веси грядет весна, а с ней начинается, как выражаются большевистские циркуляры, посевная кампания. Если на эту кампанию выйдет изувеченный принудиловкой колхозник, Россия будет пухнуть от голода. Плодородная Украина, обогнавшая всех по сплошной коллективизации, уже пухнет. А у нас что, лучше? Семена для посева гниют, повсеместно идет убой скота, лучших знатоков крестьянской науки, лучших производителей хлеба загнали в Нарым; толковые мужики бегут в города, а колхозная голытьба пропивает имущество зажиточных хозяев. Легко понять, какие урожаи сулит грядущая посевная кампания.
— Голодуху сулит, — пробормотал сосед. — Сущая правда.
— Мы желаем одного: как можно быстрее вернуть к жизни заблудшую русскую деревню, как можно быстрее дать возможность крестьянам, как было от века, кормить свой народ ситником и поить молоком.
С этой целью по согласию с крестьянством в границах района колхозы будут распущены, а вместо них организуется единая самоокупаемая артель «Вольный труд». У артели будут собственные мельницы, сыроварни, магазины, столовая, пекарни, сапожные мастерские, консервные фабрики и дома отдыха и читальни.
«Еще один утопист на нашу голову», — вздохнул Макун.
— Крестьянству открывается добровольный выбор: либо жить своим двором и вести индивидуальное хозяйство, либо встать под знамена артели «Вольный труд». Приниматься в артель будет только тот, кто хорошо владеет грамотой, кто на своем личном поле показал прибыльное ведение хозяйства и умение обогащаться не обманом, а сноровкой и трудолюбием. Прием в будущую артель — высшая честь, а изгнание из нее — великий позор для селянина. Сплотимся же в единую когорту и двинемся через тернии к звездам — как говорили древние римляне.
Что следует делать?
Первое. Отныне вплоть до сигнала соблюдать строжайшую секретность. Не проговариваться никому, ни друзьям, ни женам. О том, что здесь говорилось, ни слова ни во сне, ни наяву.
Второе. Крестьянство и без нас чует кривду колхозного пути. Но этого мало. Надо всем открывать глаза на то, что колхозная вакханалия — происки антихриста, ведущие х полному истреблению православного крестьянского уклада.
Третье. Срочно провести учет врагов: активистов, председателей, ячейщиков, выдвиженцев и засланных из городов тысячников. При малейшем сопротивлении изолировать и, если нужно, ликвидировать.
«Вона как! — с тоской подумал Макун. — Запрягал — поглаживал, запряжет — хлестать станет».
— Четвертое, — доносилось из темноты. — Привести в боевую готовность оружие, так чтобы в нужную минуту оно оказалось под рукой, а не в подполе или в овине.
Пятое. По условному знаку — ломать мосты на реках, сбивать указатели на развилках и ставить ложные, выдергивать лапник на большаке, перекапывать дороги.
Шестое. В ночь перед восстанием уничтожить телефонное сообщение между сельсоветом и районом.
Седьмое. Прекратить вредительство в колхозах. Овинов не поджигать, скот не травить, машин не ломать. Помните, что все это ваше.
Восьмое. Верить в успех и молиться.
Вот и все. На все вопросы ответят известные вам люди на местах. В целях конспирации мы лишены возможности открывать прения. Желаем вам полного успеха. Вы вошли сюда слабыми и беспомощными, а выходите членами могучего братства, спаянного великой идеей освобождения русского крестьянства от вредительской антихристовой власти. Через несколько дней по нашему району загорятся огни всенародного восстания. Вслед за нами заполыхает вся крестьянская Россия. И имена героев, проливших кровь в этой борьбе, навеки останутся на скрижалях истории.
«Вот так и все у нас, — горько усмехнулся Макун. — Начинается с вольного труда, а кончается кровушкой».
Затем было объявлено выходить по одному с интервалом через минуту, и Макун маялся в темном сарае еще с полчаса.
Наконец выпустили и его. Он долго месил снег в темноте, и ему все казалось, что за ним кто-то крадется. Наконец вышел на скользкое место, нащупал валенком — колея. Слава богу, большак. Он перекрестился и зашагал рассчитанным на бесконечный путь шагом калики перехожего.
Темно было на небесах, темно было и на душе Макуна.
Давеча бывший церковный староста Кузьмич под большим секретом сообщил, что на днях состоится важное совещание того самого отряда, которому через Макуна и Петра передавались деньги. На совещание будут допущены только особо доверенные и проверенные лица. Если Макун пожелает присутствовать, это можно организовать.
Польщенный, Макун покочевряжился, но недолго. Все-таки, как ни гляди, серьезные люди признают его за человека, призывают способствовать. Выходит, Макун только на своем подворье Макун, а в больших делах не Макун, а Макар Софоныч. И вот теперь, поскальзываясь на накатанной колее, ломал голову: из какого интереса полез он в черное логово? И чем дальше он уходил от темного сарая, тем пуще его грыз страх. Проник-то в отряд легко, а вот как без беды выбраться? Он, конечно, всей душой за ликвидацию колхозов, но только без драки, без паролей и уголовщины. Фамилия его уже в тайных списках, и, если он хочет оставаться в живых, надо выполнять все, что прикажут. В общем, за что боролись, на то и напоролись.
Постепенно пространство перед Макуном стало освещаться, и на дороге появилась его длинная тень. Приближалась грузовая полуторка. Он попятился, залез по колени в сугроб. А машина, поравнявшись, прошла юзом, дверца отворилась, и изнутри прозвучал мальчишеский голос:
— Подвести, дяденька?
— А у меня денег нет.
— Какие деньги? Я за так.
Паренек прибрал с сиденья потрепанную книжку, концы, заводную ручку, и Макун в первый раз в жизни очутился в приятном, пахнущем бензином и кожей тепле. Машина рванула, в кузове загремели железные бочки.
Макун схватился за ручку.
— Ты, друг, не гони. Ночь все ж таки… — сказал он. — Сам откуда?
— С Ефимовки. Колхоз «Десять лет Октября», слыхал?
— А как же! Передовики. Это вы шестнадцать кулаков вывезли?
— Мы… Мне торопиться надо. Председатель за горючим послал.
— Чего это среди ночи?
— Очередь надо занять. Всем не хватит. Пятилетку выполним, в каждой деревне поставим цистерну. Тебе куда?
— Знаешь своротку на Сядемку?
— Подъедем, скажи. Свороток не знаю. Первый раз в самостоятельном рейсе.
Макун тревожно оглядел его. Щуплый парнишка был в такой же, как у Макуна, кожаной фуражке, но украшенной очками-консервами. Ноги едва доставали до педалей. И все же он до отказа жал на железку, и машина словно летела по воздуху, то взмывала на пригорки, то неслась духом с пригорка… Казалось, и сам летишь, и все летит… Паренек, русская душа, любил быструю езду.
— Притормози, — сказал Макун. — Я сойду.
— Не бойся! — засмеялся парень. — Я курсы прошел. Двадцать пять часов с инструктором. Всю машину освоил. Вот он, газ, а вот рычаг коробки передач. Машина — на большой, американка. А называется по фамилии изобретателя — Форд. Болтали, что таких машин Форд собирает по штуке в минуту. Брехня, верно?
— Тебя величать как? — спросил Макун, подскакивая на кожаной подушке.
— Алексей Тимофеевич. Фамилия Шило. Слыхал?
— Нет.
— Районку надо читать. Я туда фельетоны пишу. Кулаков продергиваю. Недавно написал, как у нас старуха до ста лет дожила. Селькор. Подписываюсь — Шило. Иногда печатают. А правдашняя фамилия — Сидоров.
— Ты бы, Сидоров, на дорогу бы глядел. Гонишь, как леший. Ночь же…
— Ночью ехать легче. Дорога пустая. Вот утром — одно наказание. Подводы мешают. Гуднешь — лошадь с перепугу в сугроб, кучер — кверху ногами. Смехотура! Вылез бы, глаза коню прикрыл, обождал бы, пока автотранспорт пройдет.