— Ступай домой! — крикнул на нее Роман Гаврилович. — Митька небось жевать хочет.
— А Емельян как же?
— Без тебя вылечим. Ступай.
— Как скажешь.
Катерина надела стеганку с цигейковым воротником и вышла.
В часовне стало тихо. Только гудела буржуйка да за окном посвистывала метель.
— Ты вот что, Роман Гаврилович, — после долгого молчания проговорил Емельян, — без дела на улицу не выходи. Спокоя они тебе не дадут. Митьку береги… — и, помолчав, добавил: — И Катерину.
В дверь постучали. Вошел осыпанный снегом Барханов, глянул на растянувшегося на полу Емельяна.
— Вот они, ягодки. Говорил Горюхину, надо подождать. А ему только бы ехать. Вот и доехали.
Участковый был крайне раздражен. Петра Алехина дома не оказалось. Куда подевался, жена не знала. В сарае нашли зеленый сундук. Настасья кинулась коршуном, но сундук был пуст. Фрося неохотно призналась, что еще утром в нем лежали картина, ковер и еще кой-какие предметы неизвестного назначения. Посещение жилища Петра завершилось тем, что Настасья подралась с Фросей и Барханову пришлось их разнимать.
Свидетелей избиения Емельяна, кроме юродивого Данилушки, участковый не нашел. Дувановых след простыл. Учитель Евгений Ларионович был остановлен на пути в «Усладу». В его санях сидел озябший Горюхин. Опросить учителя тоже не удалось: Горюхин спешил в отряд красноармейцев.
Огорчительные известия привез из поселка «Восьмое Марта» Пошехонов. Врачиха ехать в Сядемку отказалась наотрез. По округе прошел слух, будто крестьяне близлежащих деревень взбунтовались, а в Сядемке бьют и режут колхозное руководство. Все же она прислала бинты, вату, примочку, компрессную бумагу, опий и бутылку с надписью «наружное».
Емельяна переложили на топчан. Барханов уверенно засучил рукава и принялся за лечение.
— Скидай сапоги! — командовал он. — Ноги целы? Не стонай! Целы. Ну-ка дыхни. На всю душу. Больно? Ага. Ребра поломаты. Садись. Знаю, что не можешь, а садись через «не могу».
Емельян стонал, ругался, обзывал участкового «будошник», а Барханов бинтовал ему грудную клетку туго и так бесцеремонно, что Роман Гаврилович не вытерпел и вмешался:
— Что ты его, как чурку, крутишь! Человек ведь!
— Ничего! — отвечал Барханов. — Большевик. Вытерпит. Подавай булавку.
После лекарства Емельяну полегчало.
— Шалопуты вы все ж таки, — сказал он. — Ты шалопут, а твой Горюхин еще пуще. Растравил народ, а сам смылся.
— Какой он мой! — Барханов обиделся. — Я с ним первый раз в командировке. Не наш он человек. То ли замаскировался, то ли матерый вредитель. Как думаешь?
Емельян не ответил.
— Заснул… Солдат колхозного фронта. Сколько их покалечили на этом фронте и сколько еще покалечат, — Барханов размял было папироску, глянул на тихо дышавшего Емельяна и сунул ее обратно. — Колхозы — штука толковая. Колхозы — родня сельской общины и с руки русскому крестьянству. А мужик шарахается от колхоза как черт от ладана. Почему? Да потому, что колхоз не создают, а навязывают. Навязывают сверху, бестолково, без ума, с бухты-барахты. А где бестолочь, там и жулье, там мазурики, мародеры, вредители и в итоге грабеж крестьянского добра.
— А кто в этом виноват? — спросил Платонов.
Барханов поглядел в сводчатый потолок и ответил уклончиво:
— Не моего ума это дело.
В дверь снова постучали. Молодой голос спросил:
— Участковый здесь?
— Здесь, — ответил Барханов.
— А председатель?
— Здесь, — отозвался Платонов. — Чего надо?
Снаружи шаркнул засов.
— Отвори немедленно! — сразу догадался, что произошло, Барханов. — Приказываю! Я начальник милиции!
Ответа не было. За дверьми топтались, самое малое, трое. Тихонько поговорили. И все утихло.
— Ушли? — спросил Роман Гаврилович.
— Вроде ушли.
Роман Гаврилович, разбежавшись, ударился в дверь. Железо угрюмо загудело.
— Ничего не получится, — проговорил Емельян безнадежно. — Кабанов навешивал.
— Мало каши ел, председатель, — сказал Барханов. — Дай-ка я.
Он ахнул о створку всем своим дородным телом, зашиб плечо.
— Не шуми, — сказали за дверью. — Спать пора.
— Тимоха?! — воскликнул Роман Гаврилович. — Брось ваньку валять. Отвори. До ветру надо.
— Терпите до завтра, — ответил Тимоха.
— Кто это? — спросил Барханов.
— Наш. Востряков Тимофей. — Роман Гаврилович погрозил участковому, чтобы не вмешивался. — Безотказный колхозник… Комсомолец. Отмыкай, Тимоха!
— Колхоз на сегодняшний день отменен, товарищ Платонов. И ваши приказы в данный момент недействительны… Кто идет? — вдруг закричал Тимоха. — Стой! Стрелять буду!
Его, видно, о чем-то просили.
— Ничего не знаю! — крикнул он. — Ступай домой! Шагнешь — стрельну.
«Наверное, Катерина», — мелькнуло в голове Романа Гавриловича.
— Кто там? — спросил он.
— Не видать, — ответил Тимоха. — Поставил на мушку, ушли.
«Катерина и Митька… Что с ними будет?»
— У тебя ружье?
— А как же. Берданка. Система «Гра».
— Как же ты в потемках мушку видишь?
— Смеяться станем завтра, Роман Гаврилович. Завтра вас на народный суд выведут.
— На суд так на суд. А все ж таки, Тимоха, открой. Ты бы нам хоть снежку в котелок навалил. Емельян при смерти. Череп напополам, ноги перебиты. Изо рта кровь ручьем.
За дверью молчали.
— Ты там один? — спросил Роман Гаврилович.
— А вам что?
— Как бы снежку…
— Я бы набрал, да дверь на замке. Ключ у начальника караула.
— А начальник кто?
— Петр. Через два часа прибудет. Его попросите.
— Он что, у вас главный?
— Теперича мы все равные. С сегодняшнего дня мы члены коммуны «Вольный труд».
— И ты, выходит, вольный? — вмешался Барханов.
— Мы все вольные.
— Тогда погляди, замок крепкий? Нельзя ли сковырнуть? Ломом бы как-нибудь…
— Прекрати разговоры! — крикнул Тимоха.
— Обожди! Послушай, ТнмкаІ — взывал Роман Гаврилович, но ответа не было. И шагов не стало слышно. Наверное, часовой поднялся на край оврага.
— Перехвалил ты своего безотказного комсомольца, — буркнул Барханов.
Пока шел разговор, участковый упорно выискивал возможность какого-нибудь подкопа. Окна, огражденные чугунной решеткой, были слишком узки. А вот некоторые плиты каменного пола, приподнявшиеся, когда часовенка сползла в овраг, внушали надежды. Под плитами старое, рыхлое основание. А дальше песок, подкоп и выход в овраг, на волю.
На беду, инструменты Емельян хранил в соломенной клети, неподалеку от часовенки. Приходилось действовать кочергой, ножом и руками.
— Мужички-то вроде всерьез смуту затеяли, — заметил Емельян.
— Не смуту, а контрреволюционный мятеж, — поправил Барханов. — Это же надо как организовались: и часовые, и оружие, и караульный начальник… Только верховного командующего не хватает.
— А что мы могли сделать? — возразил Роман Гаврилович. — Ни связи, ни помощи. Сидим в Сядемке, как робинзоны. Куда руководство девалось?
— Вот оно. Я от сельсовета, Горюхин из района. Кого вам еще надо?
Плита не поддавалась. Барханов бросил погнутую кочергу и сел отдышаться.
— От Горюхина, как от козла молока, — Роман Гаврилович тоже понял, что с вековым камнем не совладать, и отступился. — Емельяна избили, можно сказать, по его прямому наущению. Тоже мне руководство. Почему он в «Усладе» отсиживается? Где Догановский?
— Районную верхушку срочно вызвали в округ на инструктаж, — объяснил Барханов. — Из Москвы важная директива пришла.
— Потонули вы в этих директивах.
Мимо окна кто-то прошел. Замок защебетал. Все смолкли. Дверь отворилась, и, к великому изумлению пленников, в часовню ступил кузнец Кабанов.
Он перекрестился и буднично, словно забрел на огонек, проговорил:
— Может, не ко времени. Прямо беда. У меня к вам, граждане начальники, просьба. Бежите отседова, пока не поздно. Не умножайте смертоубийства.