Предложение Емельяна единогласно одобрили, выпили еще бутылку и посетовали, что нет Кабанова. Он бы сковал Роману Гавриловичу такую оградку, что живые бы позавидовали. А когда расходились, Парамоновна предупредила Емельяна:
— На Катерину не зарься. Возле нее мужики не живут.
Катерина замкнула дверь, поманила Митю и показала на граненый стаканчик, таившийся в красном углу.
— Ну и что? — спросил Митя.
— Гляди, — она подняла к божничке свечу. — Наливала всклянь, а сегодня почти что четверть выпито.
И верно. Уровень первача в стакане понизился.
— Не серчает Роман Гаврилович, — объяснила она. — Не брезговает. Пригубил. Будь спокойный.
Через несколько дней первача стало еще меньше. Ни в чертей, ни в духов бесплотных Катерина не верила. Просто придумала фокус для отвлечения от: тяжких дум. «Вовсе за дурака считает», — обиделся он и припаял каплей свечного воска донце стаканчика к полке.
Дня через два Катерина спросила:
— На что ты стакан прилепил? Думаешь, отливаю?
— Нет… — Митя смутился. — Сперва думал, обманываешь, а потом догадался. Сам испаряется.
Она не стала спорить.
— Может, и испаряется. А мне, когда я мала была, бабка внушала…
— Бабке простительно. А ты председатель женсовета. И вообще… тебе не идет.
— Не попрекай, Митенька. Обряд старинный. Не для мертвых душ выдуман, а для живых. Ради утоления скорби. — Катерина вздохнула, покорно добавила: — Коли тебе в тягость, выплесну. Как скажешь.
— Не надо! Спорим — до сороковин не высохнет.
Спорить Катерина не стала, а Митя все-таки стал доливать украдкой водичку…
На сороковой день прибыл Догановский. Митя, как и другие, ждал его с нетерпением, но, увидев, надулся. Председатель райисполкома повел себя неприлично весело, будто его пригласили на свадьбу.
Вавкин выскочил из-за стола, уронил табуретку, запричитал:
— Клим Степаныч! Радость-то какая! Дозвольте подмогнуть.
— Да ладно, чего там! — стряхивая на руки Вавкина длинную доху собачьего меха, томно отбивался от подхалимажа высокий гость. — Не беспокойтесь, Семен Ионыч. Я сам.
— Дозвольте уважить. Небось с дороги умаялись! Давненько не видали…
— Боюсь я в вашу Сядемку сворачивать, — смеялся Догановский, поглядывая на целенького копченого поросенка и умывая волосатые руки одну о другую. — Еще вилами ковырнут…
И, перейдя на серьезный тон, поинтересовался:
— Петра-то великого изловили?
— Ловят еще, — отвечал Емельян. — У нас и без того делов под завязку. План дали на полную артель, а мужик после «головокружения от успехов», прямо скажем, из колхоза бежит.
— Плюс к тому председателя похоронили, — подхватил Пошехонов. — Где нам найти такого председателя?.. Давайте, граждане дорогие, помянем Романа Гавриловича теплым словом и выпьем за его светлую душу.
— Хорошо! — похвалил первачок Догановский. — Чего носы повесили? Чего особенного случилось? Ничего особенного не случилось! Ну, уходит из артели чуждый элемент, враждебный нашему делу. Хорошо это или плохо? На мои взгляд, очень хорошо, товарищи. Если бы чужак не ушел, нам бы пришлось вышибать его вон силой. Мы без мертвых душ обойдемся. А те, кто ушел из колхоза по глупости, скоро покаются. Руководство района наметило ликвидировать овраг, замостить вдоль деревни шоссе, протянуть в избы колхозников электричество. Так что будущее у вас светлое. В процессе колхозного строительства были допущены отдельные ошибки. Они, эти ошибки, вскрыты товарищем Сталиным. Стоит только отбросить прочь левацкие перегибы, отбросить прочь канцелярско-бюрократическое раздувание процента коллективизации и обобществления быта, и от ошибок не останется следа… Ну, не стало Платонова. Чего особенного? Что же теперь нам без него, пропадать? Сидеть да плакать?..
— Не попрекайте нас, Клим Степанович, — поднялась Катерина. — По Роману Гавриловичу мы все горюем. Ничего в этом зазорного нет. Хороший был человек. Не по своей вине преставился.
— А по чьей же? — насторожился Догановский.
— По вине районщиков, которые довели сядемского мужика до топоров и дреколья.
— Совершенно, Катерина Васильевна, верно, — кисло улыбнулся Догановский. — Списки горе-руководителей мы вывесим. И один из них — председатель вашего колхоза Платонов.
— Правильно! — воскликнул Вавкин.
У Мити зазвенело в ушах.
— Не так давно, — продолжал Догановский, — таких, с позволения сказать, руководителей партия пригвоздила к позорному столбу, почитайте решение от 25 февраля «О борьбе с искривлениями парт-линии в колхозном движении». Порочная практика леваков-искривленцев лила воду на мельницу контрреволюции. Именно…
— Это Роман-то Гаврилович лил воду? — удивился Емельян. — Зачем же вы его к нам направили?
— Направлял не я. Направлял Горюхин, с которым в данный момент разбираются органы…
— При чем Горюхин? — перебила Катерина. — Директивы-то вы подписывали. И о посевной кампании, и о ликвидации кулацких гнезд. Платонов выполнял ваши директивы.
Предисполкома нахмурился. Ему никак не давалось переправить в рот кусочек окорока, повисший на вилке.
— Платонов выполнял директивы Догановского, — заговорил он. — Догановский — окружкома, а окружком — Москвы. Прикажете в Москве искать виновников вашего бунта?
— А что? — буркнул Митя. — Может, и в Москве.
Догановский не расслышал и продолжал:
— Этак мы далеко зайдем, товарищи. За кулацкие гнезда Платонова никто не порицает. А вот за то, что Платонов списывал со счета середняка, спасибо не скажем. Вспомните Орехова. Вспомните безобразное отношение к неугодным середнякам.
— Орехова не мы раскулачивали! — крикнул Митя.
— А через двое суток после раскулачки, — снова не расслышал Догановский, хотя и посмотрел в его сторону, — через двое суток после раскулачки у Орехова прободение язвы. Прямо в пересылке. Мне это безобразие до сих пор поминают! А чья вина? Платонова. И больше никого.
— Не Платонова, а секретаря райкома Орловского, — поправила Катерина.
— Орловский, к вашему сведению, давно не секретарь. А Платонов — член партии. Должен иметь голову на плечах.
Догановский посмотрелся в черное окно и нежно приладил прядь к лысине.
— Кто проводил негодную практику мародерства при раскулачивании? Платонов. Кто вопреки моему указанию учинил налет на подворье Чугуева? Платонов. Кто приголубил в правлении бандита Алехина? Платонов. Кто растранжирил семфонд?..
— У меня вопрос, товарищ гражданин, — Лукьян поднялся, покачиваясь. — Скажи ты нам, господин хороший…
— Тише. Ш-ш-ш… — зашипел Вавкин. — Не перебивай. Сядь.
— Что вы! — разомлевший Догановский поднял вилку с поросятинкой. — Дадим мужичку слово. Какой у вас вопрос?
— Вопрос у нас такой: совесть у тебя, есть или вовсе сносилась? Ты сюда пошто прибыл? Романа Гавриловича помянуть или колхозным салом обжираться?
Стало тихо. Кусок повис у Догановского возле рта.
— Мы собрались по христианскому обычаю, — набирал силу Лукьян, — когда всякое согрешение, содеянное словом, делом или помышлением, отбеже от Романа Гавриловича, а ты, сука, покойника хаешь! Кому нужно твое… електричество? Романа Гавриловича нету, девять дворов в Сибирь высланы, шесть семей сбегли незнамо куда, восьмерых в кутузку замели, четверых загубили до смерти. Плюс к тому после… головокружения двадцать шесть дворов из колхоза выскочили.
— Вы двадцать седьмой? — Догановский прищурился.
— Не, я самый первый. Корову спасти успел.
— Как фамилия? — Догановский достал блокнот.
— Не стращай. Меня давно на карандаш взяли. Фамилия моя всем известная — Карнаев. Звать — Лукьян. И, если дорогой товарищ Сталин по правде даст льготы и преимущества одним колхозникам, а нас, единоличных, лишит имущества, уйдем мы из деревни все как один. И останутся тут одни никудыхи навроде Вавкина, и зарастут дороги в Сядемку полынью, и остановится время, и наступит мертвая тишина, и только Данилушка будет кричать в оврагах «Да здравствует Авиахим!». Пошли, Нюрка, отседа!