- Я верю тебе, Катриша. Я же гипнотизёром-экстрасенсом стал, сны видел, твоему ни чета. Смелее, смеяться точно не буду, - подгонять девчушку с помощью ну, пожалуйста, почему-то не хотелось.
- Да там, понимаешь… я не верю во всякую такую муть, даже в церкви ни разу не была, а там вдруг женщина вся такая в тунике античной является и говорит, что она, мол, богиня любви Афродита. Говорит, её локоны, мол, меня выбрали. Рассказала что да как, предупредила, как бы извиняясь, чтобы осторожней была, что волосы в смоле якобы случайно измазаны были и липкими стали, мучение и наслаждение острое несут. Я точно не помню, Петь, но суть в этом. Для любви браслетики, чтобы любимого… или любимую – они там, в древности, комплексами, походу, не страдали, - неутомимым сделать и сердце его для правды открыть. Где-то так… ну как я могла поверить?! А ты как раз кверху задом дрых… простил? – перешла резко и делано всхлипнула. Девчонка практически успокоилась, а мне её почему-то жалко стало. Причём сейчас, а не до рассказа, когда ревела.
- Ладно, проехали. Иди лучше матери помоги, жрать охота.
Катришка довольно откинулась на подушку и потянулась.
- Целый день проспала, блин! Что ночью делать? И это, Петь… пусть в секрете всё останется, ага?
- Разумеется! Или, думаешь, на каждом углу буду трещать, как целый час раком стоял, как последний пи…р, сойти не мог, а сестра мне…
- Стой! Молчи, Петь, ну не напоминай, а то опять разревусь… знаешь, как стыдно… и за себя тоже. Ну, что я сама, при тебе… ну, ты понял.
- Да проехали давно уже, марш к матери! – скомандовал я, не педалируя. Сидящая в мозгах установка будто бы мысли мои читала, когда включаться, а когда не стоит – это я ещё по Любе заметил. Сейчас не включилась, поэтому Катришка, ворча, завернулась в покрывало с чётко выделяющимся пятном от нашей утренней гимнастики и не спеша пошла к выходу из комнаты. В дверях обернулась.
- Что-то богиня о сонливости ничего не говорила… и вообще, откуда у тебя волосы? От них древностью несёт, как от дерьма свежего, да и стоят они…
- Слушай, Катришечка, не интересуйся этим делом, и вообще моими делами не интересуйся, ну, пожалуйста…
- Да на здоровье, - сказала, пожав плечами, и удалилась с достоинством.
По пути на кухню, где мама, наверное, уже придумывала себе занятия, чтобы иметь повод не выходить оттуда и не звать нас на ужин – сначала я должен подать знак, что можно, - Катришка занесла мне покрывало.
- Я потом сама в стиралку брошу, маме не давай. Где шкатулка? – спросила решительно.
Я молча вытащил её из выдвижного ящика стола. Сестра с демонстративной твёрдостью сорвала браслетики с рук – кстати, не развязывая узелков, а тесёмки обхватывали запястья плотно и не растягивались резиной, - откинула крышку и положила амулеты внутрь. Захлопнула и передала мне.
- Пусть у тебя побудут.
- Хорошо. Они тут, в выдвигашке лежать будут.
Катришка ушла, не отвечая, а я сразу крикнул, подавая знак.
- Мам, скоро там? Я быка съем.
Добрая бабушка, когда я снова к ней явился, соизволила открыть мне страшную тайну содержимого второй шкатулки.
- А что сам не посмотрел? Ключ знаешь. Забоялся, значит. Молодец, на правильной дороге стоишь, Митрофанушка. Только в этом случае поджилками мог бы трясти – мой амулет там, собственноручно сотворённый. Свекровина любовь называется.
- В смысле?
- В прямом, мой нежный недоросль, в самом что ни на есть. Знаешь ли ты деревенскую жизнь, мой юный губитель? По глазам вижу, в замешательстве находишься. - Где только глаза разглядела, которых, чую, нет вовсе. – Так вот, Митрофанушка, был в старых временах обычай девку в мужнин дом отдавать, то есть замуж. Тем бабам везло, кто за старших братьев выходил, и горе той, кто за младшего. Младшего не отселяли обычно, а оставляли при себе для подспорья родителям. И добро бы они стариками были, честь и хвала тогда сыну и жене его, но нет! Чаще бывало, что свёкор со свекровью здоровьем своим могли детишек за пояс заткнуть – женились и рожали тогда рано. И вот представь, Митрофан, молодица входит в семью. Свекровь – старшая, хозяйство держит, дочерями незамужними и снохой младшей распоряжается… понял?