— А вы уверены, что пойдет?
— Не может не пойти. У нас сразу после войны, как Донбасс отбили у немцев, шахтеры говорили, что академики и инженеры получили приказ такую машину изобрести, чтоб шахтер руками ничего не делал.
Шаруда снова стал сосредоточенно рассматривать схему движения «Скола» в лаве. Он хмурился, курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым клубами.
Потом Микола Петрович, отложив схему, помолчал, что-то соображая. Снова взяв схему, спросил:
— У вас лава не такая, как всегда, по отвесу, а с наклоном? Зачем это?
Алексей рассказал, что по совету академика Верхотурова он решил обойтись без домкратов и приспособлений, прижимающих «Скол» к пласту.
— Но возникло опасение, что «Скол» будет отходить от массива угля, вот я и решил нарезать не вертикальную лаву, а под углом, чтоб положить машину на пласт.
— Не то нужно! — уверенно произнес Шаруда. — Наклонная лава не всегда будет ровной. Крепить ее трудно. Нужно оставить вертикальную, как всегда.
Он снова придвинул к себе чертеж и напряженно рассматривал его.
— «Скол» будет отходить от пласта, — сказал Алексей.
— А если, Алексей Прокофьевич, в нижнем штреке установить блок, потом через него канат пропустить и протянуть до верхнего штрека, будет он машину прижимать или нет? — спросил Шаруда.
— Любопытно. Попробуем и такой вариант.
После ухода Шаруды Алексей долго обдумывал предложение старого шахтера.
6
Варей овладело смятение. После того что произошло на стадионе, в ее жизни начался перевал в новое — крутой, напряженный. Что за ним — новые тревоги, переживания, может быть, радости?.. Она ругала себя за то, что смалодушничала, не подошла к Алексею, и вместе с тем боялась хотя бы невзначай встретиться с ним.
Почти пятнадцать лет ей ничего не было известно о нем. Чем дальше уходила она от поры своей юности, тем ощутимее становилась невозвратимость прошлого и одновременно — влюбленность во все, что было связано с Алексеем. Образ его делался с каждым годом все ярче, светлее. Думая об Алексее, она испытывала радостное и вместе с тем тревожное чувство — всегда на нее наваливалось сознание своей виновности. Варя убедила себя в том, что виновна перед ним, перед прошлым, и ей казалось, что вина эта — больше измены: это было уничтожение мечты...
«Встретиться с ним — значит, быть откровенной, — рассуждала она. — Выложить все, как на исповеди. Но кому нужны все эти гадости, дрязги, вся эта тина?»
Она знала, что не сможет ничего утаить от него.
И все же ею порой овладевала решимость пойти в трест, в дом приезжих — разыскать Алексея. Но незримая глыба преграждала путь, этой глыбой был неизбежный вопрос: «Ты пыталась разыскать меня?»
Ответить на это можно было только покаянным молчанием.
«От прожитого никуда не уйдешь... И посвящать в это никого не нужно. Это твое — только твое».
Как-то вечером за чаем Божков стал рассказывать о трестовских новостях, об испытаниях нового комбайна конструктора Заярного...
— Заярного? — переспросила Татьяна. — Знакомая фамилия.
— Был у нас Заярный, начальник вентиляции, — продолжал Божков. — А это молодой инженер — автор первого комбайна по принципу скалывания. Черкасов почему-то уверен, что не пойдет... А Звенигора прямо влюблен в машину.
Варя сидела, не смея оторвать взгляда от стакана. В янтарной влаге она видела свое отражение — тяжелые брови, плотно сжатые губы.
«Если испытания машины, — значит, на несколько недель, месяцев, — встревожилась она. — В Белополье нельзя не встретиться». Ей хотелось расспросить Божкова, какую машину создал Алексей, откуда он приехал, но, зная привычку зятя подтрунивать, она сдержалась.
— Варюха наша что-то сегодня под обвалом, — заметил Божков. — Приболела, что ли?
— Устала. — Она поднялась и, стараясь не смотреть на сестру и зятя, прошла в свою комнату.
Елка уже спала. Ее ножка, загорелая, с шелушащейся кожей, выглядывала из-под одеяла. Девочка во сне с кем-то разговаривала, грозила кому-то: «Ну ты... ты тронь... тронь...»
Варя наклонилась над кроватью, поправляя одеяло. Она прижалась губами к тельцу дочери и заплакала беззвучно. И сама удивилась, вдруг поняв, что не от горечи плачет...