Она чувствует, как в ней что-то оттаивает, оживает по море того, как все кругом заполняется гулом голосов, беготней рабочих, шумом и нарастающим волнением ожидания... Звенит, отдаваясь под деревьями парка, первый звонок.
- Боже мой, это все-таки жизнь! - прислушиваясь, говорит она себе.
Тончайшим, почти жалобным от крайнего изумления голосом кто-то протянул за перегородкой:
- Ко-остик! Скорей сюда. Глянь! Ты что-нибудь там видишь? - Это голос того, кто все пудрился. И очень робко: - Костик, это только мне так... м-м?
После минутного раздумья другой голос отвечает:
- Н-нет, пожалуй, и мне. Что-то там есть.
- Костик, а зачем они бегают? - жалобно, недоуменно допрашивает первый.
И тут третий, жирный актерский голос громко крякает:
- Братцы! Ну, всякого я повидал: и взятие Казани, и Астрахани плен! Но чтоб такое?.. Эгей, холопы! К ручке!
За перегородкой падает опрокинутый в спешке стул, и через минуту актеры, с топотом промчавшись по коридору, барабанят в дверь и вваливаются все разом, толкаясь и тесня друг друга, с сияющими лицами кидаются целовать ей руки с сильно преувеличенным, шутовским, но, как ни странно, искренним восторгом.
Не обращая никакого внимания на ее сердитые протесты, почти подняв на руки, увлекают ее в коридор и дальше в комнату, к открытому в парк окну.
- Вы что, взбесились? Дураки! Изомнете! Оставьте меня в покое! - чуть не плача, отталкивает Вера напудренного Виталика, который в пятый раз ловит ее руку и тянется чмокнуть.
- Смотрите и запоминайте! - торжественно рокочет своим глубоким рычащим голосом актер, похожий в профиль на Нерона, широким жестом, плавно взмахивая рукой и отступая в сторону, точно гид, открывающий панораму Неаполя с Везувием. - Достойно запечатления! В анналах! И на всевозможных скрижалях! Смотрите все!
И она смотрит. И действительно запоминает. В лесу безветренные сумерки. Вдалеке, замирая, стучит уходящий поезд. Театральный фонарь вместе с пляшущими вокруг него мошками ясно отражается в спокойной луже. Редкая цепочка желтых, окруженных влажным нимбом фонарей, тускнея, уходит и совсем пропадает в тумане аллеи, ведущей к станции. Какая-то неясная, темная масса шевелится, приближаясь, движется по аллее. Она различает отдельные фигуры людей, идущих, быстро обгоняя друг друга. Вот несколько человек побежали, прыгая через лужи, кто-то крикнул им вслед молодым, веселым голосом и засмеялся. Они уже совсем близко, и можно различить на бегущих студенческие фуражки. Толпа, двигающаяся по аллее, все больше растягивается, передние все больше спешат, чтобы первыми подойти к кассе. И вот самые первые уже подбежали, столпились, заглядывая в маленькое прорезное окошечко, образовали очередь.
- Я первый увидал! - капризно-ревниво кричит Виталик. - Первый! Я даже перепугался! Думаю: ну, допудрился. Видения вижу!
Вера, оборачиваясь ко всем по очереди, все прижимая пальцы к вискам, недоуменно спрашивает, что же это случилось.
- Да вот, второй поезд пришел из Петербурга. И больше ничего!
Мимо проносится, как на пожаре, администратор, не обращая ни на кого внимания.
- Аншлаг? - кричит ему вслед, безуспешно попытавшись поймать его за кашне, Виталик.
- Аншлаг? Пошляк ты! Катастрофа! Молите бога, чтоб не сломали двери! Со стоном ужаса и ликования администратор умчался навстречу гудящей у входа толпе...
И вот все это уже позади: бенефис в Озерках, овации, радужный туман рампы и летящие из зала к ее ногам букеты; пьяные, разнеженные поцелуи товарищей при прощании, их легкомысленно-щедрые пророчества - все осталось позади, и снова стучит на ходу и покачивается вагон ночного поезда, и оплывает свеча в фонаре с задернутой шторой, и Вера без сна сидит в купе, наполненном постоянно сопровождающим отныне все ее отъезды запахом вянущих букетов.
Поезд несется в темноту, уже глухая ночь, а она все вглядывается вперед, все надеясь увидеть, угадать ожидающую там судьбу. Считают, что в эти дни уже начала сбываться ее странная, такая недолгая мучительная, такая удивительная жизнь. Начались ее бесконечные скитания, начался ее стремительный взлет к славе. Не к той казенной славе, что оценивается на вес и на ощупь повышенными окладами, почетными званиями, медалями и ценными подарками, не к шумной славе, что гремит, пока бьют в большой барабан в балагане, и затихает вместе с ним, вянет вместе с вчерашней газетой, нет, к той, другой славе, почти неуловимый путь которой в тишине глубоким следом проходит через человеческие сердца, живет в них и умирает только вместе с ними, оставляя после себя легенду.
Вглядываясь пытливо и жадно в свое будущее, она в те дни своего начала в Озерках не знала, что через столицы и заштатные городки, через всю Россию, через старые города Азии, через Америку пройдет ее путь, что бессчетное число раз суждено ей видеть исступленных девушек и студентов, в слезах врывавшихся на сцену, чтобы ее благодарить, что она сама напишет потом в торопливом письме: "Боже мой, до чего это было хорошо! Он говорил, и слезы лились у него из глаз, а потом я ничего не видела, никого. Я только думала: за что же это, за что?.. И не знаю, что было со мной. Знаю только, что если из таких чувств не вырастет что-нибудь очень большое, значит, я не должна жить..."
Это именно для нее великий Станиславский, такой суровый и скупой на каждое слово похвалы, неподкупно беспощадный ко всякой посредственности, увидев ее на сцене, не найдет другого слова выразить свои чувства, кроме слова: "Восторг"...
Исполнилось сто лет с тех пор, как появилась на свет та, что когда-то была маленькой инженю Озерковского летнего театра. И теперь еще жива легенда о ней, переданная нам теми, кто слышал ее голос, видел ее лицо и движения, слышал, как она смеялась и пела; теми, кто поголовно был влюблен в ее образ, неистовствовал, плакал и кричал нелепые слова восторга, видя ее на сцене. Когда целые батальоны горделивых, тяжеловесных монументов бронзовых и медных - давно уже, точно соломенные чучела, смешно растрепаны и унесены ветром времени, легенда о ней жива и по-прежнему прекрасна.
Это именно о ней написано было знаменитое стихотворение, начинавшееся словами о весне:
Пришла порою полуночной
На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Но ждали. Точно
Не таял снег, не веял май,
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине...
Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз...
Но этого посвященного ей стихотворения она не знала. Она его не видела, не прочла и не могла его знать. Александр Блок так и назвал его: "На смерть Коммиссаржевской". Оно кончается так:
...Так спи, измученная славой,
Любовью, жизнью, клеветой...
Теперь ты с нею - с величавой,
С несбыточной твоей мечтой...
Пускай хоть в небе - Вера с нами.
Смотри сквозь тучи: там она
Развернутое ветром знамя,
Обетованная весна.
1965