Четырьмя годами позже, в разгар половодья, мне пришлось пересекать обширное пространство в двенадцать миль шириной и шесть футов глубиной: залитый водой участок пустыни у западного края озер. Мы отправились на рассвете. Водная поверхность была абсолютно гладкой, не было ни малейшего дуновения ветерка. Тогда у меня уже была собственная таррада. На полпути Амара, один из моих четырех молодых гребцов, вдруг воскликнул испуганным голосом:
— О Аллах! Вы слышите?
Я напряг слух и услышал, как с севера над водой к нам шел ветер. Впереди, милях в шести от нас, я едва мог различить контуры пальм у деревни, к которой мы направлялись. Зарослей тростника, оставшихся позади, уже не было видно. Тут один из гребцов крикнул:
— Смотрите! Вон там парусная лодка. Хвала Аллаху! Скорее, сахеб, выстрели из винтовки, чтобы привлечь их внимание.
Наша таррада уже наполовину погрузилась в воду, когда парусная лодка подошла к нам. Ее экипаж поднял на борт мои ящики и взял пустую тарраду на буксир. Когда мы добрались до деревни, большие волны бились о берег и пальмы гнулись под натиском бури.
А сейчас, глядя на спокойные воды Зикри, я убеждал моих спутников пересечь озеро. Саддам сказал:
— Мы пойдем вдоль берега. Если задует ветер, укроемся в тростниках. Так медленнее, но безопаснее.
Я предполагал, что Зикри, как и Дима, имеет четко очерченные границы, с тростниковыми массивами на твердых берегах. Но по мере того как лодка двигалась от одной группы плавучих островков к другой, я понял: то, что казалось мне границей озера, было на самом деле еще одной цепью островков, за которой снова была открытая вода и снова островки. Вода глубиной в восемь-десять футов была совершенно прозрачная. Под ее поверхностью спутанные заросли темной гибкой травы, похожей на морские водоросли, качались, влекомые течением. Это была наяда (Najas marina), водяное растение с острыми листьями, которое маданы называют сувайка. Они считают, что эти заросли — место нереста рыб. Десятка два пеликанов, нарядно-белых в ярких лучах солнца, с негодованием поплыли прочь от нашей лодки, повернувшись к нам большими желтыми клювами и не спуская с нас глаз. Саддам стал упрашивать меня подстрелить пеликана; маданы используют их горловые мешки для обтяжки барабанов. Но у взбудораженных птиц был столь комичный вид, что я, желая спасти их, возразил, что выстрел спугнет уток, темными рядами сидевших на воде вдали от нас. За пределами ружейного выстрела из тростника с шумом поднялась цапля-голиаф и, медленно и тяжело махая крыльями, полетела прочь. Один из моих спутников сказал:
— Если бы ты подстрелил ее, мяса хватило бы на всех. В ней веса не меньше, чем в овце, и мясо у нее вкусное.
Высоко над нами парили несколько орлов. На озерах почти всегда парят в небе орлы, как в Африке — грифы.
В заливчике на дальнем краю Зикри нам повстречались три лодки, в каждой из которых сидел мальчик. Возле лодок в воде плавали несколько рыб — на мой взгляд, дохлых. Один из людей Сахайна предложил подобрать их, но Сахайн нетерпеливо ответил;
— Не дури! Мы не знаем этих людей. Нам ни к чему раздражать их. Давай попросим их, и они наверняка дадут нам рыбы.
Мальчики сказали, что они из Рамлы, деревни близ Евфрата, и дали нам полдюжины рыбин, каждая весом около двух фунтов. Это были усачи, которых здесь называют бинни. Маданы травят рыбу зимой, а также весной, до паводка. Для этого они используют датуру (снадобье, которое покупают у местных торговцев). Его закатывают в шарики из муки и куриного помета. Датура усыпляет рыбу, и она всплывает, после чего собрать ее не стоит труда.
Я спросил Саддама, ловят ли маданы рыбу сетями. Он ответил:
— Нет, никогда. Только дикари используют сети. Члены племен бьют рыбу острогой.
— Кто такие «дикари»?
— Да просто дикари, презренные люди, которые ловят рыбу сетями. Они живут среди племен. Среди аль бу-мухаммед их много.
Саддам продекламировал двустишие о том, что «дикари», подобно ткачам и коробейникам, мастерам по металлу, огородникам и сабейцам,[12] — отщепенцы и не могут быть на равной ноге с членами племен, ибо занимаются торговлей. У самих маданов, как и у всех арабов племен, богатство, как таковое, не пользуется особым уважением, а торговля как род занятий совершенно презирается. Положение человека целиком определяется его характером, личными достоинствами и происхождением.