У входа в дом я наткнулся на старика и мальчика, пытавшихся вынести мешок зерна. Я помог им перетащить его в лодку, потом мы вынесли еще один мешок. В доме осталось еще несколько мешков, все очень тяжелые. Но теперь соседний дом горел, как факел. Одна из женщин глядела на пылающую крышу и била себя в грудь. Ее черный силуэт четко выделялся на фоне зарева. Крыша рухнула, сноп искр взлетел в воздух, несколько человек бросились в проток между домами. Мы тащили очередной мешок. Кто-то крикнул:
— Загорелось!
Мы увидели, как занялась крыша над нами. Почти сразу стало нестерпимо жарко, языки пламени, извиваясь, подползали к нам. Оставался еще один мешок, но мы уже не выдерживали.
— Пошли! — крикнул старик.
Мы прыгнули в проток и по пояс в воде перешли к соседнему дому. Чтобы он не загорелся, на крышу лили воду, но было ясно, что его не удастся спасти.
В ту ночь в Мабраде сгорели двенадцать домов. Последний в их ряду пылал, точно погребальный костер, окрашивая черную воду в красно-золотистые тона. Мы перебрались на другую сторону канала и смотрели, как дом догорает. Ночь была темная, звезды — холодные и ясные. Ветер казался прохладным после жаркого огня. Повсюду светились груды золы, время от времени на них вспыхивали раздуваемые ветром языки пламени. Мужчины, возбужденные сражением с огнем, громко хвастали своими подвигами. Неподалеку причитали женщины, оплакивая погибшие дома и вещи.
Ко мне подошел незнакомый мужчина и сказал:
— Пойдем, сахеб, выпей с нами чаю.
Когда я вернулся в дом Махсина, там была семья из дома, сгоревшего первым. Хозяин потерял куфию, его белая рубаха сильно обгорела. Это был невысокий жилистый человек с седой головой и морщинистым лицом. Он сидел на корточках у очага с двумя своими сыновьями. У старшего, которому было лет семнадцать, было сильно обожжено плечо. В другом конце комнаты древняя старуха, вероятно бабушка, шумно горевала. Молодая женщина с ребенком на руках и еще двумя подле нее сидела неподвижно. Махсин, который наконец приготовил чай, сказал:
— Это еще хорошо, что пожар начался прежде, чем все улеглись спать. А ведь в Саде в прошлом месяце ночью сгорели жена сейида и его ребенок.
Хозяин сгоревшего дома сказал нам, что, когда начался пожар, он и его сыновья были в соседнем доме.
— Мы спасли детей, а потом я пытался вынести винтовку. Она была под грудой одеял и подушек, и я не смог ее найти. Тогда-то Али и обжег плечо. Все пропало: винтовка, восемь динаров в сундуке, одеяла, одежда — все. И все зерно! Что ж, мой дом сгорает не в первый раз. Сегодня вечером исчезло двенадцать домов — пуф, и нет их! Хвала Аллаху, — с полной покорностью добавил он.
Древняя старуха проплакала всю ночь, но никто не обращал на нее внимания. Хозяин и оба его сына спали рядом со мной, один из них под моим одеялом. По крайней мере уцелели их буйволы и лодка — самые большие их ценности. Семья построит новый дом, как только остынет почва на участке; по соседству росло много подходящего для этой цели касаба. Жители деревни помогут им зерном и постельными принадлежностями, а свою посуду они подберут на пепелище. Единственной серьезной потерей была винтовка. Утром я дал им несколько динаров, чтобы помочь купить новую.
Два часа ушло у нас на то, чтобы добраться до Авайдийи, небольшой деревни племени фартусов, в которой мы с Дугалдом Стюартом побывали год назад. По дороге мы переплыли озерцо, окруженное высоким тростником, а потом на шестах прошли по широкому мелководному протоку. Еще до того, как за тростником показался первый дом, мы услышали звуки, безошибочно указывающие на близость деревни: гул голосов, глухие удары пестиков, которыми женщины толкли зерно, мычание буйволов, лай собак и ясно выделяющееся на этом фоне пение петуха. Дома были беспорядочно разбросаны среди зарослей тростника. Небольшой мадьяф Джасима аль-Фариса находился в дальнем конце деревни. Стоявший на дибине дом был несколько приподнят над водой и явно кренился влево. Сам Джасим, высокий худой мужчина в белой рубахе, стоял у входа. Он сразу понравился мне. У него было испещренное глубокими морщинами лицо, прямой нос, твердая линия рта и добрые глаза. Его младший сын, Фалих, который принимал нас в прошлом году, быстро принес ковры и подушки. Ему сейчас было пятнадцать лет. У него было красивое, хотя и нагловатое лицо. Фалих страдал от грибкового заболевания, и вся его голова была покрыта коркой засохших струпьев. Правда, он всегда тщательно закрывал голову, и я увидел струпья, только когда он попросил меня полечить его. Эта болезнь была распространена среди здешних детей довольно широко. По-видимому, к четырнадцати годам она постепенно проходила, но многие из-за нее оставались на всю жизнь лысыми.