Он избавился от всего, даже от мелких забот и неприятностей. Избавился от молока, от жирной еды, от утреннего умывания холодной водой, от чистки обуви, от хождения в булочную — от всего. Спасся даже от книг — от прекрасных книг, от самых прекрасных, чудесных книг. Как они ни были хороши, все-таки его к чему-то обязывали. Самыми лучшими и вольными были книги, которые он писал сам — в любое время дня и ночи, когда пожелает. А самыми прекрасными, самыми странными были книги, которые рождались когда начинала повышаться температура. Самыми лихорадочными, самыми радостными.
Из всех окружавших его в жизни людей он радовался только матери, когда та входила в его комнату, как всегда немного спешащая и далекая. Клала свою холодную руку на его лоб, переодевала его, давала лекарства. Ночью, вырывая его на короткое время из мягких теплых объятий постели и сновидений, она давала ему большую и гладкую розовую таблетку. Валентин с трудом проглатывал ее, запивая кипяченой водой, после чего снова начинал погружаться в счастливое небытие. Просыпался он рано, с тихим приятным чувством, что впереди его ждет длинный день свободы, который он проведет наедине со своими мислями, со своими самыми новыми, еще непридуманными мислями, которые сотворит сам, как время творит жизнь. Дни были облачные, он любил облачные дни, ненавидел солнце, которое слепило глаза и мешало думать. Часто шел мягкий, пушистый, теплый снег, совсем редко дул ветер, который, наверное, уже пах весной и влагой. Иногда в приоткрытую дверь просовывалось раскрасневшееся от холода лицо отца. Он ласково спрашивал его: «Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?» Но не входил, как это было хорошо, что не входил…
Наконец Валентин выздоровел, и теперь ему не оставалось ничего другого, как вернуться в школу. Он действительно пошел туда с новым чувством, вынужденный отдых придал ему смелости. К тому же в последние дни у него в душе как будто появилось какое-то слабое желание снова увидеть свой класс. Так бывает всегда, человек быстро привыкает и к счастью, и к свободе, и готов пожертвовать ими при первом же испытании. И не из любви к испытаниям, а просто из желания придать им какой-нибудь фон, на котором они выглядели бы еще более привлекательными. Люди не могут лепить свое счастье слой за слоем, с сиропом из грецких орехов посередине, подобно сладкому слоеному пирогу.
И как только Валентин появился в школе, сразу же произошло несчастье — он получил первую в своей жизни двойку. Разумеется, по математике — он пропустил много уроков. Это его так поразило, что он не заметил, как по щекам потекли слезы. Но мать приняла эту в сущности ожидавшуюся новость не столь трагично.
— Не так уж это страшно! Наверное, она будет в твоей жизни не последней…
Делать было нечего, Лоре пришлось засесть с сыном вместе за учебники. И, конечно, ее поразило то, как изменилась обыкновенная детская арифметика. Какими усилиями ее сделали трудной и непонятной. К ее удивлению, сын оказался довольно сообразительным, и быстро наверстал пропущенное. Но все равно она чувствовала, что Валентин занимается без интереса, механически, через силу. Он так часто отвлекался, словно исчезая из комнаты, что Лора наконец разозлилась.
— Ты что, действительно не можешь сосредоточиться?.. Ни на минуту?
Валентин виновато молчал.
— Ты несчастный мальчик! — сказала мать. — Твоя тупая учительница, пожалуй, окажется права…
Не сумев справиться с собственными колебаниями самой, в конце учебного года Лора отправилась к своему знаменитому брату, который к тому времени стал чем-то вроде главы фамилии. Этот занимавший большой пост человек ничем не походил на свою младшую сестру. Крупный, мясистый, с бурлящей в жилах горячей кровью, с плешивой макушкой, на которой даже зимой выступал пот. Он был больше похож на мясника, чем на известного физика-атомщика. Пока Лора делилась с ним своими страхами и сомнениями, он так тяжело и презрительно сопел, что она чуть было не прервала рассказ посередине. Да и что, в сущности, мог ей посоветовать этот закоренелый старый холостяк, презиравший женщин и обходивший стороной квартальные скверики, чтобы не слышать детских криков. Когда Лора наконец закончила, он достал из кармана огромных размеров носовой платок, старательно вытер лысину и сказал:
— Хорошо!.. Дай мне его на две-три недели… Мы с ним вместе отдохнем на море.
Лора не могла поверить своим ушам.
— И что переменится после того, как вы проведете эти две-три недели вместе?
— Пойму, что это за мальчик… Но скажу тебе прямо — то, что ты мне рассказала, пожалуй, с отрицательной стороны рисует тебя, а не его… Что ты хочешь от мальчика?.. Неужели будет лучше, если из него вырастет хулиган или драчун?
Как бы там ни было, Лора вернулась домой успокоенная. По крайней мере ей удалось разделить груз сомнений с другим человеком. Да и Валентин закончил второй класс лучше, чем первый. Лоре уже казалось, что тучи над головой мальчика начинают медленно расходиться.
12
Они действительно вместе поехали на море — в Ах-тополь. Лора проводила их в аэропорт с тревогой в душе. Не слишком ли она доверяла этому огромному, небрежному человеку, известному своей ученой рассеянностью? Ведь ему ничего не стоит забыть Валентина еще на аэродроме в Бургасе. Они оба были слегка тронутыми. Ко всему прочему день выдался дождливым, с грозой, на западе громоздились тяжелые тучи, время от времени их прочерчивали яркие, еще беззвучные молнии. Вылет самолета два раза откладывали, пока наконец он не набрал на взлетной полосе и скорость, и смелость. Лора вернулась домой подавленная, но в тот же вечер получила аккуратную телеграмму — до места они добрались благополучно.
Лора никогда так и не поняла, что Валентин провел на море свое лучшее, самое счастливое лето. И самое свободное. Сначала дядя действительно несколько раз водил его на пляж. Лежал на песке, выставив свой гладкий, как у женщины, живот, недовольно смотрел на море и сопел. А там уже разные мальчики и девочки посвящали Валентина в тайны моря. Но так продолжалось до тех пор, пока не собралась вся дядина компания, с которой он договорился вместе провести лето в Ахтополе. И после этого он вообще перестал мучить себя искусственным поджариванием на солнце. Передал Валентина заботам жен своих приятелей, а сами мужчины презрительно повернулись к морю спиной. С раннего утра они собирались на веранде дома, в котором жили, всего утопающего в тени винограда, расстилали-одеяло и доставали две колоды карт. Их руки чуть ли не дрожали от нетерпения. Они играли в бридж так самозабвенно, словно в течение всего года только и мечтали об этих прекрасных летних днях, когда наконец останутся наедине с картами. Где-то к обеду Костаки, жилистый и темный, как высушенный осьминог грек, подносил им анисовую водку, редиску, иногда холодное пиво. Но даже тогда они не выпускали карты из рук, разве что игра становилась более шумной. Потом нетерпеливо обедали в каком-нибудь отвратительном ресторанчике и снова усаживались вокруг стола. Дядя не беспокоился о племяннике — тот находился в заботливых руках Нушки.
Нушка была всего на год старше Валентина, но на целую голову выше. Русоволосая, пухленькая, необыкновенно красивая. Ее голубые глаза сияли, как море утром, когда оно блестит на солнце. Она купалась как мальчики, в одних трусиках. Валентин озадаченно смотрел на ее мясистый, но гладкий, как у мальчика, бюст — неужели это и есть таинство женщины? Нушка вела себя с Валентином как с маленьким неразумным братишкой — давала советы, посвящала в многочисленные тайны моря. Научила его плавать — не так уж далеко, но все-таки теперь он мог продержаться на поверхности воды несколько минут.
— Правда, красиво? — ненасытно спрашивала Нуш-ка. — Правда, очень красиво?
— Очень! — совсем искренне отвечал Валентин.
— Особенно дно! Видно мельчайшие песчинки.
— Ты видишь дно? — озадаченно спросил Валентин.
— Разве в воде можно смотреть?