В сущности, они жили в квартире, хотя и в одном из лучших кооперативов города. Здесь, по его собственному выражению, жили только «важные шишки». Но что он сам делал среди этих «шишек», людям было не совсем ясно. А в сущности дело обстояло совсем просто. «Шишки» потому и есть «шишки», чтобы не заниматься мелочами. Но кто-то все равно должен был делать за них черную работу. И тогда они нашли Радослава Радева. По их мнению, он был человеком чрезвычайно практичным, к тому же как юрист отлично знал законы, особенно те, которые надо было каким-то образом обойти. У него, несомненно, были самые обширные связи с различными учреждениями и ведомствами, от которых зависело строительство достойного своих обитателей жилого дома. Некоторые все же считали его бессовестным и наглым в достижении поставленной перед ним важной цели. Это было не совсем так, — он был, в общем, умеренным и тактичным человеком, хотя и умел преследовать свои цели до конца. А в данном случае ему действительно пришлось проявить исключительное упорство.
Дело в том, что для постройки этого красивого, облицованного белым камнем дома надо было разрушить весьма неприглядный домишко. К несчастью будущих жильцов, этот домишко был построен в конце прошлого века довольно известным деятелем эпохи болгарского национального Возрождения. Правда, потомки столь достойного человека не пошли по его стопам. Его сыновья и внуки стали совсем обыкновенными, безличными и безгласными служащими старых режимов. Только в последнем из оставшихся в живых потомков этой старинной фамилии как будто разгорелась какая-то частичка того священного огня, которым всю жизнь горел его прадед. И вместо того чтобы удовольствоваться прекрасной квартирой в новом здании, он вдруг неожиданно для всех заявил, в необходимой форме, конечно, что готов немедленно подарить и участок, и дом государству, если здесь будет создан музей. А дом на самом деле был доверху забит старинными книгами, рукописями и самыми разными архивными материалами, собиравшимися десятилетиями, которые до сих пор никто серьезно не изучал. Вообще весь этот дом представлял собой какой-то странный, чудом сохранившийся осколок старого мира, которого не коснулось ни одно бурное событие века. Два весьма солидных учреждения культуры поддержали эту идею. Известный архитектор выступил в прессе и заявил, что нельзя просто так, без стыда и совести, разрушать все старинные здания в городе, даже если они и не представляют собой особой архитектурной ценности. История, какой бы она ни была, не может существовать только в книгах, — тогда она просто перестает быть живой историей. Она живет и в вещах, которые ей принадлежали, в домах, даже в целых улицах. И не может претендовать на свою историю народ, который легкомысленно разрушает все ее следы.
Разумеется, архитектор был прав, хотя практичных людей эти проблемы мало интересовали. Вот с какими сильными противниками должен был бороться Радослав Радев. Некоторые наиболее предусмотрительные «шишки» сочли, что битва проиграна с самого начала и не следует впутывать сюда свое имя. Но все-таки местечко было чертовски хорошее, и было жаль так просто его упускать. В конце концов сошлись на решении, что немного рискнуть все-таки можно. Да и чем они рисковали, поручая это дело Радославу Радеву?
И Радослав Радев бросился в бой с необыкновенной яростью и остервенением. Перед ним маячил его личный идеал. И этот идеал был вполне современным — красивый каменный дом вместо старой развалюхи, полной плесени отдающих нафталином воспоминаний. И за белоснежным фасадом — его собственный дом, такой, каким он его представлял по проекту — с двумя туалетами и венецианской мозаикой. Со встроенными шкафами из государственного дуба в комнатах. Ради всего этого стоило напрячь силенки. Любой другой на его месте не выдержал бы, просто бы рухнул перед бесконечными и необозримыми преградами. Но Радослав не отчаивался. Он знал, что борется за себя, за свое священное право на дом. А его противники боролись за принципы, даже за параграфы. Он знал, что в этом мире никто не борется за принципы достаточно долго, все это не для конца двадцатого века. И незаметный в своем учреждении юрисконсульт не только не рухнул, но с каждым днем все более приосанивался, начинал казаться все внушительнее, все более достойным уважения. Его сила и власть становились все более очевидными. Он так часто сновал между кабинетами своих будущих соседей по дому, так много часов провел там, что в конце концов с полным правом стал и себя считать важной персоной. И понесся по учреждениям и ведомствам, как настоящий лев, хотя истинные львы ничем ему не помогали. Ему было вполне достаточно отблеска их величия.
И в конце концов Радослав Радев победил. Он сумел доказать во всех инстанциях, что старый дом не представляет никакой архитектурной ценности, и как экзема только портит величественное лицо социалистического строительства. И что его бывший владелец — честь и слава ему за его патриотические дела! — после Освобождения якобы стал видным деятелем консервативной партии, так что с чего бы это вдруг нам создавать музеи разных там буржуазных консерваторов. Когда же наконец документы, удостоверяющие собственность на квартиру, были подписаны, Радослав Радев заявил жене:
— Это самая большая победа в моей жизни!
— Помолчал бы лучше! — тихо ответила жена.
Чтобы приблизиться к истине, может быть, надо сказать несколько слов и о ней. Звали ее Лора, и все говорили, что девочкой она была очень похожа на известную красавицу начала века. Она происходила из семьи видного столичного сановника, крайне обедневшей после революции. В жизни Лоры была одна-единствен-ная страсть — театр. Ее ранние попытки стать актрисой закончились безуспешно. Конечно, ей все еще давали небольшие роли, в большинстве случаев почти без реплик, но постепенно ее фамильная гордость взяла верх — она исчезла со сцены, навсегда оставшись за непривлекательной изнанкой кулис. Из плохой актрисы она стала отличным суфлером одного из столичных театров. И отдалась своей новой работе с подлинной страстью. Уже много лет она не пропускала в театре ни одного спектакля, и хотя однажды довольно серьезно заболела гриппом, в театр ходить не перестала. Сидела в глубине директорской ложи, дрожа от болезненной слабости и своей испепеляющей театральной страсти. И так ненасытно смотрела на сцену, как будто каждый спектакль был для нее совершенно новым, словно она смотрела его впервые. Она знала наизусть все пьесы, которые ставились в театре, даже самые бездарные. Но и их она населяла своим собственным миром, и в ее душе они превращались в настоящие шедевры, с подлинными человеческими чувствами и страстями.
Лишь одну-единственную пьесу у нее не было сил смотреть — «Нору» Ибсена. Во время этого спектакля она скрывалась в каком-нибудь темном углу позади кулис, слушала только слова и неудержимо плакала. Никто не мог ее успокоить. Домой она возвращалась совершенно разбитой, к тому же на такси. Обычно его вызывал и оплачивал старый суфлер, который, как и она, перестрадал на своем колченогом суфлерском стуле все человеческие страсти.
— Как так — помолчал бы! — Радослав удивленно посмотрел на нее. — Разве это не правда?
— Ты победил старика! — сказала она. — Но он этого тебе не простит, вот увидишь.
— Дура ты! — со злостью ответил Радослащ — Вместо того чтобы целовать мне руки за то, что я даю тебе такой прекрасный дом… Тебе и твоему сыну.
Лора ничего не ответила, только встала и вышла из комнаты. Она вовсе не была тенью мужа, как думали некоторые. Была сильнее его, самостоятельнее, ее не так-то просто было сломить. Трудно признавала свои ошибки, даже перед самой собой. Она ни за что не призналась бы, что ошиблась и в этом громадном пустом мужчине. Искренне верила, что таким его знала и таким приняла. Но это было неправда — она просто обманулась.
4
В то время Валентину было всего четыре года. Они жили в холодной старой квартире на улице Шейново. В вечном полумраке высоких узких окон мальчик рос худеньким и бледным. Или, точнее, жил как бледная тень рядом с постоянно строящим какие-то планы отцом и витавшей в облаках матерью. Было бы ужасно несправедливо сказать, что они не любили своего ребенка. Любили его, каждый, естественно, по-своему, но были так заняты своими земными и неземными видениями, что часто совершенно о нем забывали. Мать работала только по вечерам. Потом спала почти до обеда, вставала мрачная и неразговорчивая, на скорую руку что-то готовила, но почти не ела. Выходила из дому редко. Люди ее раздражали, она сознательно их сторонилась. Терпеть не могла бритых-недобритых типов, непричесанных, длинноволосых, бородатых, без галстуков. А еще больше не выносила женщин. Ненавидела толкотню, очереди, хозяйственные сумки и авоськи, газеты, телевидение, большие праздники. Иногда не выходила неделями. Настоящая жизнь была для нее только там, под слепящим светом прожекторов, на сцене. Ей даже в голову не приходило, что ее сын нуждается в еще каком-то общении, в человеческой среде. Она всегда считала, что каждый ребенок, вступив в контакт с другими детьми, сразу же превращается из маленького человека в маленького зверя, тем более хищного, чем многочисленнее и крикливее ребячья орава. Великие люди, гении человечества, — думала она, — всегда жили в уединении и тишине.