**
*
Арба, запряженная буйволом, медленно приближалась к окраине Ханоя. Нгуен шел рядом. Хун-Петушок сидел в арбе, нагруженной гроздьями бананов и кокосовыми орехами. Они ехали в город со специальным заданием.
Мальчик с любопытством рассматривал окружающую местность.
Два цвета господствовали в Тонкинской дельте: ярко-зеленый — цвет рисовых полей и пальмовых рощ, и красновато-коричневый — цвет почвы дельты. Коричневой была земля, коричневыми от ила были воды Красной реки, и даже одежда крестьян, окрашенная растительной краской кю-нао, была коричневой.
Когда в знойный день в дельту врывается сильный ветер, в цвет кю-пао окрашиваются и воздух, и раститель
но
пость, и дома. Взметая тучи коричневой пыли, он покрывает ею весь Тонкин. Но сейчас, после почного ливня, растительность была свежей и умытой, сверкали зеркальные воды рисовых полей, поблескивали сочные листья кактусов и пальм, тянувшиеся вдоль дороги живыми изгородями.
— Дядя Нгуен, — вдруг прошептал Хун, — гляди!
У обочины дороги, на нижней ветви молодого платана, были подвешены две отрубленные головы. По их мертвым лицам нетрудно было догадаться, что они принадлежали совсем юным вьетнамцам — вероятно, лет шестнадцати — семнадцати.
— Наверно, партизаны? — спросил мальчик и крепко вцепился в руку Нгуена.
— Наши! — сурово ответил тот.
Показались первые дома городской окраины, и вот уже арба выехала на широкую многолюдную улицу Ханоя. Шурша шинами, буйвола обгоняли велосипедисты; спешили, позванивая колокольчиками, босоногие велорикши; мчались, отравляя знойный городской воздух удушливыми газами, автомобили и мотоциклы. На тротуарах бесконечной вереницей текли навстречу друт другу людские потоки.
Хун-Петушок впервые оказался в большом городе. Оп то и дело крутил головой, разглядывая высокие дома, автомобили, прохожих. Среди пешеходов было много чужеземцев, французских легионеров в белых каскетках и куртках из желтого тика и офицеров в гимнастерках цвета хаки, с короткими рукавами и брюками выше колен. Все они держали себя развязно, не уступали встречным дорогу, громко разговаривали, вызывающе смеялись. Часто встречались патрули из солдат, на перекрестках стояли полицейские.
Шагая по мостовой рядом с буйволом, Нгуен то и дело вздрагивал от пронзительных автомобильных сирен, испуганно сторонился мчащихся на большой скорости джипов с французскими офицерами.
— У, бешеные! — провожал он их ненавидящим взглядом.
А Хун-Петушок не мог скрыть своего восхищения.
Какие здесь широкие чистые улицы, какие красивые каменные дома! А сколько богатых магазинов, и что за диковинные товары выставлены в их огромных застекленных витринах! Никогда еще Хуну, выросшему в бедной вьетнамской деревушке, не приходилось видеть столько красивых вещей.
— Дядя Нгуен, а кто живет в этих домах? — кивнул он в сторону особняков.
— Чужеземцы, сынок.
— А где ж в этом городе вьетнамцы живут?
— Вьетнамцы? — Нгуен усмехнулся. — Увидишь, как к рынку начнем подъезжать.
— А можно нам войти в магазин и что-нибудь купить?
— Войти можно, да только товары в них не по карману бедным вьетнамцам.
Петушок умолк. Ему вспомнились слова Фама о том, что хотя и земля здесь вьетнамская и все эти красивые дома построены руками вьетнамцев, по живут в них и хозяйничают богатые чужеземцы.
«У, проклятые шелудивые псы! Когда же их всех изгонят с родной земли?!»
В конце нарядного квартала мальчик увидел рогатки, опутанные колючей проволокой, между которыми был оставлен лишь узкий проход. Рядом, на перекрестке, прогуливались рослые солдаты-марокканцы в красных фесках, с темно-коричневыми лицами и черными бородами.
Нгуен без слов понял вопросительный взгляд мальчика.
— Здесь кончается европейская часть города и начинаются туземные кварталы. Эти проходы еще до темноты закрывают.
— Зачем?
■— Боятся наших...
— Значит, никого сюда не пропускают?
— В Ханое сейчас с восьми вечера и до утра никому из жителей нельзя появляться на улицах...
Дальше ехали по кривым, грязным улочкам туземной частп города. Улицы здесь были настолько узки, что в них с трудом могли разминуться две встречные повозки. II дома здесь были тростниковые, обмазанные глиной и крытые рисовой соломой. Они жались в тесноте друг к другу, и почти на каждом пестрели вывески на стенах и заборах, на бамбуковых шестах, на веревках, протянутых поперек улиц. Здесь было множество полутемных лавчонок, мастерских, харчевен и опиекурилен. Повсюду толчея, спешка, перебранка, шум.
— Вот погляди, Петушок, как живут в этом городе вьетнамцы! — угрюмо сказал мальчику Нгуен.
— Плохо здесь, дядя Нгуен. Воздух нехороший! А шум какой! Оглохнешь!..
Отовсюду неслись тяжелые вздохи кузнечных мехов, рассыпчато-дробный перестук молотков, скрежет и скрип ручных пил, свист рубанков, перезвон жести. А зазывающие голоса многочисленных уличных продавцов со своими печурками, жаровнями и котлами! На глазах у публики они приготовляли всевозможные лакомства. И прохожие ели их, прислонившись к стене дома или присев тут же на корточки.
С трудом проталкиваясь между съехавшимися из окрестных деревень крестьянскими повозками, Нгуен ввел па рынок буйвола с арбой. Здесь пахло рыбой и сырым мясом, пряностями и свежей зеленью, навозом и человеческим потом.
— Ну вот, здесь и поторгуем, купец, — заговорщически подмигнул он мальчику и остановил арбу неподалеку от рыночной харчевни. — Из того, что говорил тебе, ничего не забыл, Петушок?
— Всё запомнил, дядя Нгуен, — тихо ответил Хун. — А ты что, уже уходишь?
— Пора идти. Ведь мне еще нужно разыскать улицу и дом.
— Далеко отсюда?
— Где-то вблизи крепости.
Нгуен огляделся по сторонам и, наклонившись к мальчику, понизил голос:
— Если дотемна не явлюсь, оставайся на рынке. Здесь и заночуешь.
— Как же так? — забеспокоился Хун. — А утром что делать?
— Приду. Наверняка явлюсь. Это я. на случай, если задержусь и из-за патрулей не сумею сюда пробраться.
— Понял, понял, дядя Нгуен.
II Нгуеп ушел, неторопливо пробираясь между лотками с грудами сладкого горошка в стручках, лука, чеснока, спелых фруктов, обходя многочисленные корзины, в которых копошились черные, похожие на пауков, крабы, креветки, осьминоги и живые черепахи.
Миновав шумную улицу, Нгуен свернул в тихий переулок, окаймленный широколиственными платанами. Вот и опрятный каменный домик, в котором помещается аптека. Кажется, здесь! Нгуеп остановился и внимательно огляделся по сторонам.
Слева, из-за изгороди сада, свесило над улицей свои длинные ветви огромное дерево перья феникса, осыпанное пурпурными цветами.
Нгуеп вошел в аптеку. Когда оп открыл входную дверь, забренчал висевший на ней колокольчик. Из-за занавески, отделяющей аптеку от внутренних комнат, вышла к прилавку еще не старая вьетнамка с озабочеп-ньш, усталым лицом. На ней был кремовый легкий халат с разрезами по бокам и белые шелковые брюки. Женщина скользнула безразличным взглядом по Нгуену и спросила:
— Что вам угодно?
— Что-нибудь от лихорадки, госпожа. Нет ли у вас снадобья из цикад? Говорят, помогает...
— Отвара из цикад и шкурок их гусениц?
— Вот-вот.
— Кто у вас болен?
— Жена.
— Сколько ей лет?
— В праздник полной луны и высокого прилива исполнится тридцать шесть...
При этих словах женщина внимательно посмотрела на Нгуена и тихо сказала:
— Вам бы лучше посоветоваться с врачом.
— Вот об этом, госпожа, я и хотел вас попросить.
— Я не врач.
Нгуен оглянулся и, убедившись в том, что никого, кроме них, здесь нет, сказал:
— Мне нужен доктор By Фын.
Женщина чуть улыбнулась:
— Подождите, пожалуйста. Я узнаю, здесь ли он.