Наверное, нельзя сказать, что для меня все закончилось плачевно. Да, моя жизнь совершенно определенно была надломлена под весом печальных случайностей и оказалась втянутой в мир безумных страстей. Вследствие этого я превратился в эдакого странного парня, состоящего из разновеликих лоскутов и заплат. Тем не менее я существую. Искалеченный, истощенный слабак, переполненный чувством вины, но и в моей жизни что-то есть. И это что-то прекрасное, некогда превзошедшее мои чувства...
Накадзима сказал это очень проникновенно, словно человек, решившийся на что-то скрепя сердце.
Мне, как человеку без серьезных жизненных потрясений, было довольно легко принять это. Подобное свойственно большинству людей в этом мире. Мы считаем, что вовсе необязательно прощать и любить все в другом человеке, и великодушно закрываем глаза на некоторые вещи.
Взять, к примеру, мою маму, неловкую и в чем-то наивную, которая была не более чем хозяйкой девочек в питейном заведении, с ребенком на руках, незамужнюю и ушедшую из жизни в довольно молодом возрасте, перекроив себя пластическими операциями, или моего отца, распускающего павлиний хвост в том ресторане с весьма скверной итальянской кухней... Все начинается именно с этого.
Пожалуй, для Накадзимы это все гораздо сложнее. Слишком велика амплитуда его жизненных колебаний.
И все же я верю, что даже маленькие радости и душевные полеты, происходящие в жизни одного и того же человека среди повседневной рутины, будут более или менее раскрашивать его мир новыми красками. И если он когда-нибудь окончательно привыкнет к этому, возможно, все потихоньку начнет меняться.
Горел уличный фонарь, и кроме того свет от луны, близкой к полнолунию, был довольно ярким, благодаря чему картина на стене оказалась хорошо видна даже издали. Хотя цвета и оттенки были не столь различимы, как в дневное время, зато немного скрытые в темноте края создавали мистический образ.
— Взгляни, я нарисовала здесь все, о чем мы говорили, — сказала я с некоторой гордостью.
— Надо же! Так вот какая она — твоя картина...
Накадзима пристально смотрел на стену. У него было такое серьезное выражение лица, как во время занятий, и меня это порадовало.
Для меня была очень важна его реакция: просто возгордится или рассмеется, расправит плечи или съежится.
Наверное, шаг за шагом я тоже продолжала исцеляться от разных вещей.
Мне захотелось сделать шаг вперед и протянуть ему свою руку, чтобы вместе пойти по дороге, которая нас ждет. Во мне больше не было тех сомнений и мрачных мыслей, что терзали мое сердце во время первой поездки к Мино и Тии. Я инстинктивно приблизилась к Накадзиме.
Глядя на свою картину, я принялась спокойно рассказывать.
В темном, безлюдном палисаднике мой голос звучал низко.
— Это Накадзима-кун. Отдыхая в тени деревьев, ест банан. Это твоя мама. Она всегда с тобой рядом, улыбается. Идем дальше и видим озеро. Это тот самый храм, узнаешь? Это Мино-кун. Заваривает чай и улыбается. Такого же маленького роста, не так ли? А вот это Тии-сан. Спит на кровати с балдахином. Словно принцесса! Хотя никому не известен смысл моей картины, но здесь изображен счастливый мир. И никто не сможет его разрушить. Люди увидят эту идиллию, пусть даже не понимая ее истинного смысла. Вскоре эту стену снесут, и моя картина прекратит свое существование в этом мире. Но ваши счастливые образы еще какое-то время останутся жить в памяти и сердцах людей. Здорово, да?
Накадзима молча кивнул.
Он посетовал, что в последнее время стал уж очень слезливым, и шмыгнул носом. Я даже не взглянула на него. "Что это такое? Это уже не любовь, а какое-то добровольное самоотречение! — в сердцах возмутилась я. — По-моему, в этой сцене мужчина, растроганный, заключает девушку в свои объятия, и девушка плачет..."
Так мы долго стояли у стены, пока не продрогли насквозь.
Наверное, думая об этой картине, я всегда буду вспоминать эту ночь.
Где бы мы ни оказались и что бы ни случилось...
— Послушай... Не знаю, смогу ли правильно выразить свои мысли, но хочу спросить тебя... Они показались тебе несчастными? — каким-то охрипшим голосом спросил Накадзима по дороге домой после долгого молчания.
Я всерьез задумалась.
Я чувствовала, что если солгу сейчас, то все превратится в ложь.
То, что я видела на поверхности, и то, что смогла разглядеть под оболочкой... Вкусный чай, чистая комната, сверкающее за окном озеро...
Я попыталась свести воедино свои впечатления, многослойные, как торт "Наполеон", после чего ответила:
— Они не несчастливы. Однозначно. Хотя и особо счастливыми их не назовешь. Пожалуй, у них есть как горестные моменты, так и радостные. Так мне показалось.
— Ну и слава богу, — облегченно выдохнул Накадзима.
Разговор с ним в некотором смысле напоминал мне игру в поддавки, но во мне это не вызывало неприязни.
Скорее, мне даже нравилось.
— Тихиро-сан, как я и думал, ты действительно по-настоящему редкий человек, почти лишенный жестокости, — сказал Накадзима.
— Это не так! Уверяю, и у меня рыльце в пушку! Все мы люди... — ответила я.
— Я не говорю, что у тебя совершенно нет темных пятен. Просто их крайне мало. А большего мне и не надо. Я очень боялся тебя потерять. Думал, что мы не сможем быть ближе, чем сейчас. Но, невзирая ни на что, ты каждый день со мной. Ты не зависишь от людей и живешь в своем мире. Уверенными движениями ты рисуешь свои картины, и в меня это вселяет спокойствие. Однако ты такой яркий оптимист, что я порой немного пасую перед этим твоим качеством. Мне страшно поверить и довериться. Тем не менее меня это притягивает. Порой мне хочется все разрушить, но не могу, потому что мне нравится, — признался Накадзима и слегка улыбнулся.
— Хорошо, что ты наконец смог говорить об этом, — сказала я, искренне так думая.
— Дурак. И я еще собрался ехать с ней в Париж!.. — как ребенок буркнул Накадзима.
— Ради бога... Ты можешь поехать один, — улыбнулась я.
— Ну уж нет. Ты только и ждешь, что я уеду один. А если серьезно, согласишься ли ты когда-нибудь съездить в Симода? Я мечтаю когда-нибудь побывать там и поблагодарить тех людей из конного клуба и прежде всего сказать спасибо лошадям. Но пока это сложно. Не то чтобы очень сложно, просто я еще не готов.
— Что ж, когда-нибудь, когда мы вернемся из Парижа, давай поедем туда вместе. Если это случится летом, можно будет даже искупаться.
Мы не говорили о чем-то веселом. Разумеется, не говорили и о грустном. Мы просто болтали, неспешно прогуливаясь по знакомому городу. Вместе с чувством спокойствия в нашей беседе почему-то присутствовало какое-то странное напряжение. Нам были дороги подобные беседы, и мы оба словно боялись, что когда-нибудь они могут иссякнуть. Я чувствовала, что эти моменты чудом дарованы нам.
Почему же мы вместе и все-таки так далеко?
Это было приятное одиночество. Так приятно бывает, когда умываешь лицо прохладной водой.
— Давай до Парижа еще раз съездим на озеро навестить Мино. Посмотрим на сакуру в цвету, — предложила я.
— Да. Ты ведь поедешь со мной?.. — согласился Накадзима.
— Несколько раз побываем там — глядишь, все утрясется, — сказала я.
Зыбкий союз двух людей, идущих по опасно тонкому льду: стоит одному поскользнуться — и упадут оба. И все же я не теряла веры.
— Да. Думаю, они тоже обрадуются, — ответил Накадзима. — Возможно, когда-нибудь мы увидим Тии бодрствующей и гуляющей по дому...
Это было маловероятным, но в этом чувствовалась призрачная надежда. И никто не посмеет сказать, что слабым теплом этой надежды не отогреть замерзших рук и ног.
— А пока что мы вернемся домой, и я заварю чай на качественной воде. Конечно, не такой вкусный, как готовит Мино-кун, но все же... — сказала я.