Капрал успокоился немного, уткнулся подбородком в камень.
Алекси увидел его затылок, и руки его разжались, и он тоже бессильно привалился к земле.
Слышно было, как где-то у берега, на озере, плеснула крупная рыба. В вышине шумела сосна.
— Ну что? — спросил капрал, лежа все еще ухом к земле, словно прислушиваясь. — Закурим? У меня, кажется, есть.
Алекси не ответил, глядя как тот, пыхтя, выворачивал карман. Вытащил помятую коробку, спички и положил все перед сержантом. Зажег папиросу. У Алекси защекотало в носу. Невозможно было отказаться, и он тоже взял из коробки папиросу, последнюю. Табак оглушал и пьянил, но через минуту слабость прошла.
— Нам нечего делить, — заговорил капрал. — Разойдемся… каждый к себе…
— Ты пленный.
— Такой же, как ты…
— …и пойдешь, куда поведут.
— На распятие?
— У нас пленных не мучают.
— Знаем мы…
— Плохо знаете. — Алекси с трудом сел, махнул рукой: — Двигай…
— Не могу… Мочи нет…
— Пойдешь.
Огонек надежды, появившийся в глазах капрала во время перекура, погас.
— Не могу. Голова кружится.
— Ползи.
Капрал пополз, перебирая руками.
— Не торопись. Будешь помогать мне. — И Алекси вцепился пальцами в широкое голенище его сапога.
Так они ползли друг за другом. Несколько рывков — и отдых. Тяжелая одышка надолго приковывала к земле обоих. В эти минуты или часы Алекси начинало казаться, что за деревьями мелькают пестрые платья женщин и он их знает — они из его деревни. Они чего-то собирают и надвигаются все ближе и ближе, и вот, наконец, иссеченные морщинами лицо и рука, держащая липпи[8] с водой, подносит ему к губам… «Пей… Будешь жить…» — произносит женщина, и Алекси очнулся.
На какой-то поляне, где лежали истлевшие деревья, капрал вдруг замер. Алекси потряс его за ногу, но он не шелохнулся. Алекси поравнялся с ним и увидел, что капрал впал в забытье. Из раны на виске капала кровь. Над головой, опьяненная запахом крови, жужжала муха.
Алекси подполз к ольховому кусту, сорвал лист и заклеил им рану капрала. Сам вытянулся рядом. Силы были на исходе, невозможно было оторваться от земли…
Когда он проснулся, был поздний вечер. Тело словно налито свинцом, трудно даже повернуть голову.
Капрал лежал рядом, на спине. Уставясь в небо мутным взглядом, он о чем-то думал.
Думал он, будто медлительно кому-то рассказывая, примерно так: «Стоит ли продолжать? Если узнают, что я из отряда лейтенанта Солкинуоры, этого достаточно. Убьют. Хотя я-то и не убивал никого. Убивал лейтенант Солкинуора. Вырезал пятиконечные звезды на живом теле, показывал всем отрубленную голову красного солдата… И получил пулю в затылок. Пулю от своих. Из чьей винтовки? Не из моей ли „лайки“?[9] Об этом никто никогда не узнает. Но как же долго мы терпели эту тварь…»
Услышав шорох, капрал повернул голову.
Алекси непослушными пальцами разминал суставы.
— Вставай, надо ползти.
— Не ходок я, прикончи уж сразу.
— Не болтай зря. Надо ползти, — повторил Алекси, сунул руку в карман и вытащил завернутые в платок два сухаря. Взял один и разломил пополам.
— Бери.
Капрал не ответил.
— Бери, бери.
— Зачем?
— Ешь.
Капрал взял. Оба медленно грызли сухарь. Капралу, видно, и жевать было трудно.
— Больно?
— В котелке вроде щель, хотя мозги еще не вытекли.
— Как зовут?
— Пекка Хювяринен.
— Откуда?
— Из Каяни.
— Вот как… — Алекси хотелось сказать, что туда, на ярмарку в Каяни, карельские мужики когда-то возили подводы дичи, но Хювяринен произнес:
— Плотник я.
— Рабочий?
— Разве не видно? — Капрал показал ладони.
— Какой же черт принес тебя сюда, в карельские леса? Что, своих мало?
— Солдата не спрашивают… Закон войны…
— Сколько наших убил? — зло спросил Алекси.
— Не считал.
— Дерьмо. А еще рабочий. Из тех же задолизов Гитлера.
Капрал перестал жевать. Сорвал приставший к ране листок и зашипел:
— Слушай, ты… полегче… — Русая щетина у него на подбородке дрожала. — У меня отца в восемнадцатом лахтари убили… До сих пор дразнят красным…
Алекси помолчал. Потом медленно сказал:
— А моего они расстреляли на его собственной пашне. По эту сторону границы, в Карелии. И вот вы, сыновья красных, пришли сюда стрелять в нас, сыновей красных.
— Закон войны… Каждому жизнь дорога… Отпусти ты меня, парень… Повидать бы жену, сына… Зачем ведешь на погибель?
— Ползи. Если жизнь дорога, — буркнул Алекси и усмехнулся: — На погибель… Кончилась для тебя война, кореш. Пайка русского хлеба и крыша над головой обеспечены. Если доползем, конечно.
И они снова начали свой тяжкий рабочий день. Вернее, не день, днем они спали, одурманенные солнечным теплом. К вечеру просыпались от холода, съедали по крохе сухаря и ползли. Часто усталое, изломанное тело отказывалось повиноваться, и тогда приходилось копить силы для двух-трех бросков вперед.
Алекси следил за берегом озера; озеро было вехой в пути. Потеряешь его — и собьешься. Иногда казалось, что вообще осталось только одно чувство — зрение. Лишь когда Алекси приникал лицом к твердой земле, ему мерещились отзвуки далекой канонады.
Однажды в низине они уткнулись в родник. Алекси заметил его, когда при мягком свете белой ночи увидел в нем свое отражение.
Он вздрогнул: из воды смотрело на него незнакомое, искаженное болью лицо, глубоко запавшие глаза и ввалившиеся щеки. Тут упорно сдерживаемое им отчаяние прорвалось и заговорило своим змеиным, безжалостным языком: «Кто ты, мертвец? Куда ползешь? Зачем? Лес все равно станет твоей могилой. Истлеешь, как эти упавшие деревья. Смирись, дай отдых костям…»
Злым, исступленным взмахом кулака Алекси разбил зеркало воды. Лицо обдало брызгами, мутная пелена затянула родник, но вода вновь успокоилась, и то, что увидел он, уже не страшило. Напротив, вселяло надежду. Два человека, два изможденных, обросших щетиной человека тянулись к одной, бурлящей со дна, лесной чаще. И губы его тотчас коснулись ледяной воды, и он пил ее медленно, долго, втягивая, как олень.
А рядом с ним прильнул к роднику другой, такой же жаждущий человек, который в эту минуту уже ощутил себя как бы иным, готовым ползти и ползти за этим парнем и доверить ему себя всего.
Утолив жажду и отдышавшись, Пекка Хювяринен уже не думал о смерти. Ему жадно захотелось жить, жить и жевать свою пайку хлеба, и пусть этот хлеб называется русским хлебом, — он не осквернил его. Лишь бы пришло, наконец, время, когда он увидит свою Айникки и сына — Маркку. Ему даже казалось, что он слышит голос бледного жестковолосого мальчишки, читавшего нараспев:
Перкеле! Тогда это тронуло его до слез. Не проронив ни слова, сидел он и слушал сына. Вот наваждение! У него никогда не было рыбачьего домика, не было берега, с которого он мог бы ловить рыбу… Берегов хватило бы всем, но была рыбная полиция и нещадно штрафовала, стоило лишь закинуть леску в чужие воды… Пустые карманы, это да, было… А потом… потом он оказался здесь, в карельских лесах… Закон войны? Кто его выдумал, не такой ли гад, как Солкинуора? Будь он проклят! Будь проклят и пусть сам отвечает за свои злодеяния, если есть на свете божья кара!
Мятежные мысли Хювяринена прервал стон задремавшего спутника. Капрал протянул руку и убрал камень у него из-под ноги. Алекси проснулся и привстал на локтях. Тянуло холодком родника. Берег озера просвечивал справа, слева шумел лес.
Алекси взглянул на Хювяринена.
— Пора в путь, Пекка.
Теперь Алекси полз впереди, Пекка за ним. Было много еще упорного нечеловеческого напряжения, — и берег озера остался позади.