Впереди невеселая зима. Угрюмо потянутся недели, длинные вечера. Тяжелое молчание и ссоры, ссоры… Утро и день заполнены работой, но вчерашняя печаль туманит самое светлое утро… И если это тянется долго, изо дня в день, из года в год, то человек может не выдержать.
Что же случилось у них в жизни? Ведь было же у них раньше доброе согласие и всем хватало в доме тепла и места. Жили без нужды. Потом появился Валерик, но не в нем дело. Дело в разладе. Когда он возник — этого Симо Куйсма не мог сейчас точно сказать. Конечно, и он виноват — уж слишком мягкий и покладистый у него характер. Во всем-то он уступает Сусо. А она капризничает.
И еще зависть мешает ей жить. Или, может, это жадность? Симо замечал, что даже небольшие расходы, связанные с Кертту, раздражали Сусанну.
Уж как только Симо не пытался говорить с женой! «А что, если Валерик окажется когда-нибудь на месте Кертту? Каково тебе будет?..» — укорял он Сусанну. И порой ему казалось, что она все понимает. Однажды она даже прослезилась. Некоторое время после этого они жили в ладах, но потом опять все повторялось.
Может, Сусанна думала, что, отвергая Кертту, она отдалит ее от Симо? Выходило как раз наоборот. Чем больше она старалась настроить мужа против падчерицы, тем сильнее Симо защищал дочь. Он с тревогой думал о том, что Кертту взрослеет, что она нуждается в его помощи, чтобы найти свой путь в жизни.
И об этом он тоже говорил Сусанне, но она не желала его понять.
— Да ведь она мне такая же родная, как и вот этот, — миролюбиво доказывал Симо, гладя по головке сына.
— Тебе да, а мне она чужая!.. Гулящей будет, как и мать.
Это было уж слишком. Симо вспыхнул:
— Оставь их в покое!
— А вот не оставлю… И ты мне рот не затыкай.
Все бессовестнее становилась Сусанна, все чаще ругала она в последнее время и его, Симо, и Кертту, и ее покойную мать. Эти короткие внезапные вспышки отравляли жизнь, подобно ядовитым укусам,
— Чего же тогда живешь со мной, коли я такой негодяй? — вырвалось однажды у Симо.
— А негодяй и есть! Сам признался.
Симо Куйсма тогда ушел из дому, но через несколько дней «остыл» и все-таки вернулся. А скандалы не прекращались, словно бес какой вселился в Сусо. «Придется мне, видать, уходить совсем», — горестно думал Симо. Ему было жаль покидать дом, любовно построенный собственными руками. Но что поделать: не поселилось в нем семейное счастье. «Валерку только жалко, — вздыхал Симо. — Конечно, парня я не брошу. А подрастет, все ему объясню».
Симо Куйсму иной раз оторопь брала: как это он смог прожить столько лет с этой злобной женщиной? Сколько колкостей и обид досталось от нее им, ему и Кертту! А теперь Сусанна сама, своими руками разорвала последнюю нить, связывающую их. Чаша терпения переполнилась.
Мрачный Симо одиноко шагал по улице. С минуту он постоял у своей калитки, потом тихонько вошел во двор и, забравшись в сарай, улегся на душистое сено, прикрытое половиком. Поеживаясь, беспокойно ворочаясь и то и дело просыпаясь, Симо Куйсма едва дождался утра. Он мог бы, конечно, зайти в дом и ночью, но Сусанна подняла бы шум. «Пусть хоть Валерик спит спокойно, а то напугается со сна».
За ночь созрело решение.
Наутро он ушел из дому. Сильный, колючий ветер провожал его, когда он, с чемоданчиком в руке, шагал к автобусной остановке. Больше в поселке его не видели.
Симо перебрался на другой лесопункт и поселился на первых порах в старом бараке. Потом в поселке стало известно, что Куйсма ставит себе новый дом. И едва только дом был подведен под крышу, как дочка приехала к отцу.
Теперь они живут вместе, Симо Куйсма и Кертту. Отец и дочь.
1965 г.
Тертту Викстрем
Родилась в Ленинграде в 1932 году. Окончила Петрозаводский университет (1955 г.). Работает в издательстве «Карелия» заведующей редакцией национальной литературы.
С 1957 года постоянно занимается переводами художественной литературы.
В 1968 году в журнале «Пуналиппу» опубликован на финском языке первый рассказ, позднее еще несколько рассказов.
Легенда о пороге Аги
Большое карельское село еще спало, когда мы потихоньку выбрались из дому. Взяли под крыльцом велосипеды, тихо позвали нашего лохматого друга:
— Вахти, Вахти!.. Пошли…
Пес глухо проворчал с просонья, потянулся, все же поднялся. Но не перепрыгнул через ограду легко и отважно, как делал по нескольку раз в день, а обогнул ее и протиснулся на дорогу через узкую лазейку.
Нас безмолвно провожали серые дома. Избы спали, прикрыв свои окошки-глаза, — занавески были затянуты. Ни привычного тарахтения мотоциклов, ни блеяния овец, ни детского крика. Ни голосистого говора баб, ни грубоватого гомона мужиков от угла чайной. Ночь уже близилась к концу, вот-вот забрезжит утро, но этот миг еще не настал. Даже самые нахальные петухи из окраинных дворов еще не решались нарушить тишину. И только соседская корова жевала свою жвачку и топталась в хлеву, а медный колокольчик на ее шее вызванивал тонюсенько, робко, словно тоже боялся слишком нашуметь.
От нас все же не утаилось, как по ту сторону улицы в доме напротив шевельнулась занавеска. Оттуда выглянула краем глаза Сюкойн-буабо — бабка Торопыга, как ее прозвали в деревне. То ли мучала ее бессонница, то ли поднялась она раненько, чтобы пожаловаться на житье своему богу, висевшему в красном углу; маленький и важный, он безучастно взирал на старуху, ничем не помогая ей в безрадостной одинокой жизни.
Про эту бабку говаривали всякое, а главное: «Глаз у нее вроде дурной, особенно на рыбаков — как глянет, так и сглазит».
Так что для нас это не предвещало ничего хорошего: мы как раз отправились на утреннюю рыбалку — я, жена сына Марпы, и сам сын Марпы Доментьевны. Муж мой бодро жал на педали, въезжая на крутую горку, а я шагала, ведя свой велосипед рядом. Подъем был трудноват, эту горку мне не осилить.
Стоял август, и лето собиралось покинуть наши края. Осень уже постукивала в дверь ветрами, дождями, грянули первые ночные заморозки. Осень срывала с берез желтые листья, морщила озерную гладь, нагоняла низкие темные тучи. В скалистом ягоднике на старых вырубках дозревала, наливаясь соком, краснощекая брусника.
Широкое песчаное шоссе сразу за деревней круто огибало болото. Вся болотная низина была в тумане, он так и ходил волнами, стелился пеленой; скоро — дай только солнышку взойти! — рассеется от света и тепла.
А мы жмем на педали. Задрав хвост, несется за нами Вахти, то отстанет по своим собачьим делам, то забежит вперед.
В том месте, где начинается новый поворот, от большака отходит вправо небольшой проселок. Местные жители зовут его «Агинской дорогой». Шоссе убегает вперед, петляет среди рыбных озер и речушек, но нас тянет на порог Аги.
Глубокая колея говорит о том, что когда-то по дороге частенько ездили на лошадях. Теперь она поросла травой.
Мы бодро катим — то по тропе вдоль проселка, то между колеями, а дорога ведет нас вниз, под горку, все под горку, к реке. Легко и приятно ехать по Агинской дороге!
По одну сторону малорослый лесок, по другую — покосившаяся изгородь из перевязанных еловых жердин, как бы завалившихся одна на другую. Такие изгороди здесь почему-то называют «журавлиными». За оградой старые покосы, зарастающие кустарником. Сено уже убрано, но куда-то в другое место, не под крыши деревеньки Аги. Не жуют там больше сено коровы, не позвякивают их колокольчики, не снуют по деревне бабы, не поднимается дымок ни над одной крышей.
А вот она и сама — деревня. Десяток стареньких домов, покосившиеся баньки, сараи и почерневшая от времени рига. Деревня опустела, но так и лепится на прежнем месте, у реки, где ее поставили лет сто назад бородатые карельские мужики, умевшие рубить ладные старинные избы.
Обомшели избы, бурьяном и крапивой поросли дворы, пустынно в деревне Аги. Один за другим покидали ее жители, переселяясь в Колатваару, в большое селение поблизости. Стоит оно на берегу реки Коллас и красуется в ее глади окошками к воде. На пригорке, тоже окошками к речке, вырос второй порядок, и стали его называть Аги — по привычке. Иной раз можно было слышать, как деревенские говорили между собой: