Осень пришла, зима наступила. Никуда я не хожу, на невесткин кумач не гляжу. Вечерами сидим с ней да прядем, затяжные песни поем, волкам подвываем, что у нас на задворках с голоду воют, в хлев забраться не могут.
Рождество промелькнуло, святки прибыли. С кухляками-ряжеными стала и я из дома в дом бегать. Благо тряпок-лохмотьев да старых овчин для наряда не надо было ни у кого просить, дома хватало.
Бежим мы однажды по улице, с лиц платки откинули, чтоб хоть морозным воздухом подышать после пляски да тряски у соседей. А мороз лютый, дух занимает, за коленки пощипывает. Одна из девок кричит: «Подружки! Завтра на свадьбу пойдем к Дярие Дуарие. Она замуж за питерца Дягиляна Матти выходит. Завтра жених за невестой приедет, в волость венчаться повезет, а оттуда — к себе в дом. Привалило счастье Дарке, пойдем ее провожать!»
— Пойдем попляшем, повеселимся! — откликнулись все… Кроме меня… Я молчу. Девки тараторят, смеются. Им-то что за присуха? Не мне, греховоднице. Парень слыхом не слыхал, видом не видал ту, которая по нем сохнет. Ну и сохни, да молчи.
Слышу, одна говорит:
— Ведь у Дарки был зазнобушка в волостном селе. На всех праздниках с ним гуляла, миловалась, а замуж за другого идет.
Кто-то ответил:
— Родители Даркины за него не выдали. У него ветер ворота подпирает, а ворота давно сгнили.
Ну, думаю, везет же толстопятой!
Два жениха у одной. А у меня нет никого. Пойду за вдовца хоть с семерыми ребятами, хоть за старого, постылого. Пусть только посватает.
Ночью не сплю. Ворочаюсь, вздыхаю. На подпольнице жестко, тараканы в печурках шуршат. Мыши в подполье скребутся. Под утро решила: пойду на свадьбу, последний разочек на него посмотрю и на сердце замок повешу, большущий амбарный, литой…
Была у меня задушевная подружка Иро, умница, скромница, работящая. Мы с ней на свадьбе-то прислонились к стенке у дверей, возле лохани с рукомойником и стоим под ручку. А кругом — дым коромыслом. Тальянка визжит, пьяный гармонист подпевает, подтопывает. Кадриль, лансье, звездочка — всех с лавок подняли, кто еще мог подниматься. А мы стоим. У невесты лицо от слез опухло — глаз не видать, одни щелочки. Она то и дело шмыгает из избы в синчо-перти (комнату холодную в сенях). Не сидится, видно, на месте, при людях не плачется! Все невесты от плача да причитаний на пол без памяти падают, а Дярие Дуарие не упадет! Злость во мне так и кипит, бурлит, наружу просится.
Вдруг зазвенели колокольчики под окнами. Жених за невестой со сватами едет. В избу дверь распахнули настежь, холоду напустили паром-туманом. Расступился народ для почетных гостей. Прошли они в большой угол под иконы, за накрытый стол с угощением.
Невестины родители рады-радехоньки, в пояс кланяются, за стол гостей сажают, стряпней да мясным-рыбным угощают, чарки подносят, выпить просят.
Я смотрю, улыбаюсь, сама удивляюсь — как это сердце мое, железным обручем нескованное, выдерживает, не лопнет.
— Скорее ведите невесту сюда! — потребовал сват, вышитым полотенцем через плечо украшенный. — Ехать надо, дорога дальняя, поп в церкви заждался, от холода надрожался.
Невестина мать побежала, засеменила в синчо-перти. Отец икону с божницы снимает, благословлять собирается. Ждем-пождем, ни матери, ни невестиных обряжальниц, нет никого! Плюнул отец со злости, икону на стол треснул не жалеючи, сам в синчо-перти побежал. Опять ждем. Притихли все. Лишь переглядываются.
Вдруг дверь открывается, родитель-батюшка невестин через порог еле переступает, за притолки держится, бородищей пуп подпирает, низко кланяется.
— Простите нас, люди добрые, за срам-бесчестье. Убежала наша Дарья со своим хахелем в волость. Мальчишки говорят: по съезду спустилась, за околицу вышла, а там уж на лошади ее ждал этот сукин сын с приятелями. Уж, наверно, довенчиваются, раз поп в церкви, ждал. Ему все равно кого венчать, платили бы денежки.
Обмерли мы все… Случалось, конечно, что невеста с одним парнем залоги кладет, а с другим «самоходкой» убежит. Но такого чуда, чтоб убежать чуть ли не из-под венца — в нашем краю не было еще.
Жених побагровел от злости, сжал кулаки да своим сватам-провожатым и преподнес слова бранные:
— Ну, как, любо? Женили, сволочи? Говорил я: подождать надо, посмотреть, пообдумать. Нет, загорелось! Как теперь тушить будете? Так вам и надо, советчики. Мавон ненят (змеиные носы). Да и моим родителям — хорош гостинец! Лучше — некуда! Выбрали невесту — меня приневолили-смутили!
Да как завернет и по-русски, и по-карельски…
Дернул он ворот своей розовой рубахи, да не разорвал. Сатин крепкий. Только пуговицы отлетели. Народ шарахнулся в стороны, поближе к стенкам. А мы с Иркой стоим, где стояли. У дверей надежнее. Живо на улицу шмыгнуть можно, от греха подальше.
Оглянулся жених вокруг да как заревет по-бычьи:
— Жениться? Женюсь! Сам, без советчиков!
Да как шарахнулся к нам с Ирой, мы остолбенели, бежать не смогли, ноги от страха приросли к половицам.
— Пойдешь за меня замуж? — спросил он не у меня, а у подружки моей, а та в ответ бормочет:
— Пошла бы, да отец в лесу, до субботы не приедет… Подождать его надо…
— Некогда ждать! — тряхнул кудрями Матти. И уж мне руку свою протягивает, спрашивает: — А ты, девушка, пойдешь? У тебя отец и мать дома?
Больше полувека прошло с тех пор, но я и сейчас удивляюсь, откуда у меня смелость взялась, как я могла решиться на такой шаг отчаянный, необдуманный. Любовь, наверное, подтолкнула. За любимым человеком и в пропасть шагнешь, глазом не моргнешь.
— Пойду! — сказала я и взглянула на него в упор. — Отца у меня давно нет в живых, мать болеет, с места не встает. Брат в лесу, да он мне не поперечит.
Взглянул и на меня Матти. Руку мою в своей горячей ладони держит.
— Поехали венчаться! — приказал он сватам своим.
Но у меня уж разум стал в голову возвращаться. Слава богу, ненадолго выпрыгнул сгоряча да в спешке.
— Постой, — говорю, — добрый молодец! Мать-то у меня жива еще, без ее благословения я не пойду.
Почесал жених затылок, но, обернувшись к притихшим сватам, приказал:
— На одной лошади вы все в церковь поезжайте. Попа там задержите, чтоб домой не ушел. А на второй мы съездим за благословением.
У меня спросил:
— Далеко ехать-то?
— Три версты. Близко… — прошептала я.
— Поехали! — схватил он меня в охапку и… очнулась я в санях.
Едем, молчим. Он посвистывает, лошадь погонялкой похлестывает. Гордость во мне взыграла несусветная, хотя и поздняя. «Ну, думаю, вершина ты неокорзанная, буйная, я тебе сейчас такое преподнесу, что ты очнешься, одумаешься!»
— Матти! Ты слыхал такую поговорку: «С перевозчиком — уговор на берегу, а потом за реку». Невесту везешь, а того не знаешь, что на ней все чужое одето, кроме креста на шее.
Не очнулся. Ответил ухмыльнувшись:
— Благо крест свой, никто не снимет. Без креста поп венчать не будет.
Едем. Молчим… Ну, молодчик, если я тебе сейчас еще кое-что скажу, повернешься ты от меня взад пятками.
— Ты знаешь, кого замуж берешь? Ведь я — Ожатой Микки дочка. Слыхал про такого, отца моего покойного?
Натянул вожжи жених. Лошадь встала. А потом как хлестнет ее погонялкой — вскачь понеслась! Да как захохочет, словно леший в дремучем сосняке-ельничке.
— Ох, хорошо! Ха-ха-ха! Вот так порадую батюшку с матушкой! Поневоле женить хотели — получайте невесту!
Я как подпрыгну в санях, за вожжи хватаюсь, в глотку суженому впиваюсь, ору на весь лес:
— Стой, мавон неня! Ворочай обратно, я домой пешком дойду! Смейся надо мной, дурой окаянной, но над своим отцом несчастным смеяться не дам. Кто ты сам-то, выродок? От бедных отстал, в богачи не попал, по белу свету нашатался, к нам воротился, над нами смеяться вздумал! Отпусти с добра, а то нос откушу, щеки выцарапаю.
Он обнимает, не пускает, уговаривает. А я как сдерну у него шапку да брошу взад, на дорогу. Пришлось ему коня остановить, за шапкой обратно бежать. Выпрыгнула я с саней да в лес по снежному насту побежала. Легка была на ноги, не проваливалась. Он же хоть начерпал снегу в лаковые сапоги, да догнал. Обхватила я ствол белой березоньки, прижалась к нему и заплакала-запричитала. Невесте плакать положено, только не в лесу, не в сугробе, не с деревом обнимаючись. Такая уж, видно, доля моя была диковинная, ни на чью долю-долюшку непохожая.