Запаслись парни топорами, лопатами, на неделю хлеба набрали, в берестяные туески сметаны налили да и отправились. Долго их не было. Но как припасы-то кончились, и натощак лазать по камышам стало невмоготу, ни с чем вернулись.
Тогда Аниска сказала Петровану:
— Пойди-ко теперича ты, послужи народу. Люди для нас с тобой много добра сделали. Да ведь и Егур-то лютует небось потому, что я ему в руки не далась.
А Петровану при такой жене уж шибко сподручно и хорошо дома жилось, идти куда-то в лес, в камыши стало неохота. Он и начал вилять: то вроде ему недосуг, то в пояснице что-то стреляет. Все-таки Аниска собрала его в путь-дорогу, положила в котомку пшеничный калач и вытолкала за ворота. За добро и платят добром.
Выбрался Петрован за поскотину, приглядел местечко под черемуховым кустом и выспался за троих. Побоялся далеко в камыши и в леса забираться. Все равно, ищи не ищи, а куда Егур озеро спрятал, никак не сыщешь.
Только, слышь, Аниска-то не из тех была, коих можно вокруг пальца обвести. Не успел Петрован порог в своей избе переступить, как Аниска разгадала, где он два дня время проводил. Сдвинула брови, посуровела, слушать его не стала, а собрала свои пожитки и со двора долой.
— Живи, как хочешь! Пойду сама с Егуром управлюсь!
Уж вечерело, когда остановилась она отдохнуть. Внизу под угором лежало черное озерное дно, как сковорода на жару прокаленная, а справа — урочище: чернотал да сухие кочки. Чуть этак поодаль, возле чернотала, береза сухостойная, без единого листочка. Как-то в грозу ударила в нее молния, сломила вершину, и с тех пор береза оскудела, стала мохом и трутом обрастать, трухлявиться да дуплиться. В иное время Аниска прошла бы мимо, потому что гиблых деревьев в лесах полно, но тут вроде поблазнило ей: шевелится кто-то в дупле! Потом оттуда, из дупла-то, уставилась на нее мохнатая рожа. Егур! Видно, учуял, как Аниска по угору ходит, так и вылез посмотреть. Обрадовался:
— Гы! Гы! Вот теперича я с тобой посчитаюсь. Заставлю тебя по урочищу поплясать, голыми коленками по кочкам поползать да своей кровушкой комаров покормить.
У Аниски по телу-то мороз пробежал, а все ж таки она виду не показала.
— Может, и попляшу, — говорит, — но пока не об этом речь. Скажи прежде, куда ты озеро спрятал?
Егур опять загыгыкал.
— Где стоишь — там оно, под тобой, на десять замков закрыто. Туда, к озеру-то, через это дупло попадешь, а оттуда не выйдешь. Никто замки не откроет.
Пока Егур грозился да хвастался, Аниска ухватила его за бороду, выдернула из дупла, оседлала и спутала веревкой-то по рукам и ногам, как старого мерина.
— Вот, — говорит, — сам сначала по урочищу попрыгай да не вздумай к нам в деревню ворочаться, не то привяжу в огороде к пряслу — ворон пугать!
Потом время терять не стала. По дуплу-то спустилась под землю, мало-помалу притерпелась к темноте и заметила: впереди вроде огоньки горят. То вспыхнут, то погаснут. На поверку оказалось, вовсе это не огоньки, а камни всякие, самоцветы. Еще дальше, в расщелинах, вода шумит, мечется, пенится, а прорваться наружу не может: расщелины замками закрыты накрепко. Каждый замок сделан наособицу: один отомкнешь, над другим призадумаешься!
Ну, слышь, зря говорить не стану, я там не бывал, замков не видал, и как их открывала Аниска, никто не ведает. Одно доподлинно знаю: она их разгадала, тайные пружины разыскала.
Лето и осень прошли, потом зимние вьюги кончились, уж и ручьи отжурчали, как вдруг хлынула из-под угора вода, затопила камыши, старицы и плеснулась эвон у тех дальних берегов.
Долго ждали мужики, не появится ли Аниска, не выйдет ли из-под угора…
Нет, не вернулась! Ходили слухи, будто выпустила она озеро из-под земли, а сама куда-то в заводы ушла, где прежде ее родители жили. Иные рассказывали, будто встречали в урочище старуху седую, похожую на Аниску. Стережет она ключ, родничок прохладный, что и сейчас еще течет под угором и питает озеро чистой водой.
Родник, через который Аниска из-под земли воду выпустила, так потом и назвали по ее имени.
А озеро-то! Послушай-ко: плещется оно в песчаных берегах. Вот опять набежала волна, умыла берег и скатилась обратно, в глубь.
Таловая дуда
Все парни в деревне были ладные, а Данилко словно топором вытесан из корявой березы. И лицо с изъяном: на щеках будто мак рассыпан — веснушки голимые. Девчата его за жениха не считали. На лужок соберутся — в его сторону даже не взглянут. Начнут кадриль плясать — так и в круг не пустят. А Маришка Потапова прямо в глаза насмехалась. Дескать, не годен ты никуда: ни пахать, ни боронить, ни душу веселить. Попробуй-ко возьми такого в мужья, от стыдобушки из дома не выйдешь.