— Я уже одну выпил. Так что догоняй. Дерхаб, друг!
— Дерхаб! — сказал я и выпил вино.
— Ну как?
— Вино превосходное, — ответил я и взял кусок вареной баранины. — Какой ветер занес тебя сюда? — спросил я, хотя, конечно, прекрасно знал, что одним и тем же ветром надуты наши паруса.
— Поручили мне особый заказ, друг. Вот я и выехал изучать орнамент горцев. Время требует, обогащать надо наши узоры, иначе окажемся позади своего народа.
И это говорил он мне, глядя прямо в мои глаза, да с таким еще видом, будто ему одному вручена судьба кубачинского искусства. Иной мог бы и поверить. Ведь даже глазом не моргнул человек! Врет и не только не краснеет, но еще важно причмокивает.
— Что ж, дело похвальное, — сказал я. — Желаю успеха.
— И тебе того же! Ты-то, как мне известно, совсем по другой причине в путь отправился? — Он снова наполнил кружки.
— Да.
— И, наверное, что-нибудь уже подыскал?
— Да так, почти ничего.
— Покажи, покажи, будь другом.
Он так ехидно выспрашивал, что я решил осадить наглеца и достал из хурджина поставец. Но, к моему огорчению, он ничуть не поразился, а только заметил:
— Уникальная работа!
— А ей поправится, как думаешь? — вырвалось у меня.
— Кому это — ей? — спросил Мухтар, и показалось мне, что даже вздрогнул.
— Серминаз.
— Ах, Серминаз! Вот ты о ком говоришь! Не знаю, не знаю...
Разочарованный, я спрятал дар доброй женищны в хурджин и подумал: «Неплохо бы узнать, что успел раздобыть сам Мухтар». Выпивая, мы вели степенную беседу, но, сколько я ни старался перевести разговор на Серминаз, Мухтар уклонялся и говорил о погоде, о том, что в этом году будет хороший урожай персиков и винограда, что в нашем ауле собираются строить аэродром...
Наконец с вином было покончено, и мы улеглись, положив под головы свои хурджины. И, наверное, как эти кучевые облака в голубом небе, мысли наши уносились в одну сторону — к Серминаз. И именно поэтому оба мы молчали.
Но что же все-таки скрывается в хурджинах Мухтара? Под плотной ковровой тканью вырисовывается что-то округлое и, кажется, тяжелое. Может, попробовать заглянуть туда, пока он спит? Я протянул было руку и попытался подтащить к себе один из хурджинов. Мухтар еще громче захрапел и, повернувшись на другой бок, как бы невзначай прижал суму рукою. Тогда я решил, когда он проснется и пойдет за конем, попросту залезть в его хурджин, сказав, что перепутал со своим: ведь они схожи как близнецы-братья. Но тут сказалось действие выпитого вина, а я заснул мертвым сном.
Проснувшись в сумерках, я увидел, что Мухтара и в помине нет, а когда с дрожью в сердце схватился за свой хурджин, — обомлел. Так и есть! Обманул меня этот негодник, похитил мой драгоценный поставец и вместо него подложил мне тяжеленную ступку, в каких толкут орех и чеснок к хинкалу. Не помня себя от злости, я схватил за горлышко пустую бутыль и со всей силы грохнул ее о камень, так что осколки брызнули во все стороны. «Мошенник!» — крикнул я, и насмешливое эхо разнесло мой голос по долине.
Как обманул он меня! Как скрыл за притворной улыбкой свой черный замысел! Ведь пока он дружески беседовал со мной, в душе его уже созревал коварный план. Нет, не мог я тут не вспомнить, как вызвал к себе аллах кровожадного волка и стал поучать: хватит, мол, тебе заниматься душегубством, грешно, мол, это и несправедливо. Надо тебе морально перековаться, начать другую жизнь... А волк слушал его, слушал и говорит: «Нельзя ли покороче? А то мимо леса отара проходит, а пастух отстал». Видно, и такому, как Мухтар, не перековаться морально. Пусть он и думать забудет о Серминаз! На ведьме бы его женить, на двух бы ведьмах сразу!
Я весь горел от бешенства, и казалось, что если я вырву из груди свое сердце и хвачу им оземь, взрыв будет как от бомбы.
Думал я выбросить дурацкую ступку, но потом решил, что, может, повстречаюсь еще с Мухтаром на дороге, и пусть только он не вернет мне тогда поставец.
Сел я на коня и с тяжелым сердцем отправился дальше. Медленно спускался мой конь по протоптанной горной дороге, и вот посреди ровного плато возник передо мной аул Балхар. Он был расположен на холме, в центре глинистой долины, и походил на гигантскую печь для обжига: сакли с плоскими крышами, облепившие холм со всех сторон, словно полочки, на которые ставят в печи всевозможную глиняную утварь. И еще больше подчеркивал сходство с печью дымок, поднимающийся над каждой саклей.
Возникновением своим этот аул знаменитых гончаров был обязан мастеру Балхару. Ни сакли его, ни могилы не сохранилось, но сохранилось дело, которое начал он здесь, покинув родной край из-за неразделенной любви. До сих пор называют его мастером с разбитым сердцем и до сих пор поют здесь сложенную им песню:
На широкой ровной площадке перед аулом я соскочил с коня: считается непочтительным въезжать в чужой аул верхом. На улицах Балхара царила вечерняя суета. Возвращалось стадо буйволов, мычали коровы, ревели ишаки, перекликались, выйдя на нагретые за день крыши, жители.
— Эге-гей, люди добрые! Не видел ли кто моего серого бесхвостого осла? — кричал один.
С дальнего конца аула откликнулся голос:
— Эй, Абдулла, я видел твоего осла!
— Будь добр, скажи где. С утра не могу найти! — надрывался Абдулла.
— Я видел его вчера у тебя во дворе!
Обозленный Абдулла послал насмешнику слова, которые никто не осмелится произнести на гудекане, ибо они осквернили бы святое место.
Оглушенный этим гомоном, я несколько забылся, как вдруг почувствовал острую боль в ноге и свалился наземь. Надо же было такому случиться! На меня кинулся здоровенный козел, которого вела на веревке молодая балхарка.
Увидев, что у этого бородатого дьявола рога как два острых кинжала, я чуть было не закричал: «Люди добрые, спасите, режут!» Но сдержался и только сказал:
— Ну и зверь! И глаза-то у него как у зверя!
— Я не виновата, он сам набросился.
— Смешно, не правда ли? — с ехидством спросил я, заметив, что балхарка, прикрывшись платком, едва сдерживает смех.
— Не сердись! Это всего лишь безмозглая тварь...
— В том-то и дело! Уж лучше бы она была с мозгами, — может, бросилась бы на кого другого.
— Зайдем ко мне, переждешь, пока пройдет боль. Или у тебя есть кунак в ауле?
— Нет у меня здесь никакого кунака.
— Тогда зайди. Отдохнешь! — сказала хозяйка козла, и мне ничего не оставалось, как пойти за нею.
Когда мы вошли во двор, хозяйка сняла платок, и я увидел, что она молода и красива. Я загляделся на ее свежее лицо с пушистыми, как кунзахский персик, щеками, с пухлыми, резко очерченными губами и прямым носом.
Она отвязала веревку и отогнала воинственного козла в глубь двора, потом расседлала моего коня, внесла в саклю хурджины.
— Что это у тебя такое тяжелое? Камень, что ли?
— Да, — отвечал я.
— Шутишь! — улыбнулась она лукаво.
Вслед за нею я поднялся по крутой деревянной лестнице наверх, где ожидал встретить кого-нибудь из ее родных. Но дом был совершенно пуст.
— Ты что, одна живешь? — спросил я озадаченно.
— Дед сейчас с отарами на пастбище, так что я одна хозяйничаю. Я ведь вдова, — сказала она грустно.
Ну и ну! Девушка моих лет — и уже вдова!
Как рассказала Салтанат (так звали мою хозяйку), муж ее был шофером и погиб этой зимой. То ли по своей глупости, то ли по глупости друзей. И потянулась для нее скучная и печальная вдовья доля.