‑ Вставай уже. Не тяни, – закричал следующий мальчишка.
‑ Я покажу тебе как надо. Прочь. Исчезни.
‑ Глядите, – сказал один из ребят, – два рыцаря‑монаха.
Парень, следующий на очереди, отвесил преувеличенно жеманный поклон Гемини и Захарии.
‑ Господам вне очереди. Тамплиер не боится ни смерти, ни дьявола.
‑ Зато страшится баб! – засмеялся прыщавый парень. – Кто пугается кисок, тот боится и кошечек.
Гемини соскочил с коня и передал поводья своему спутнику. Он подошел к двери. Дрожа, кошка ждала новых ударов. Тамплиер перекрестился. При этом он сказал:
‑ Mors ut malum non sit, efficies. Ты будешь доказательством того, что смерть не зло.
Потом он ударил кошку своей головой с такой силой, что ее грудная клетка, треснув, сломалась. Звук был похож на тот, который раздается, когда колют орехи.
Не оглядываясь, Гемини вскочил в седло. Они ускакали без криков одобрения.
‑ Почему ты принял участие в этой безобразной игре? – спросил Захария.
‑ Это больше, чем игра. Древние ритуалы жертвоприношений язычников еще глубоко сидят в народе. Кошке нельзя было помочь. Я избавил ее от мук.
Multaque dum fiunt turpia, facta placent. Нужно совершить много жестокости, чтобы довести дело до конца.
‑ Как могут христиане творить такое?
‑ Кто чтит распятие Сына Божьего, как может он испытывать жалость к распятой кошке? Ты любишь кошек?
Захария молчал. Орландо продолжил:
‑Я тоже не люблю, но они полезные маленькие
бесенята. Они заботятся о том, чтобы не плодились
мыши.
‑ Что же такого крадут мыши? – засмеялся Захария. – Пару зерен.
Орландо возразил:
‑ Из одного четверика семенного зерна на хорошей почве можно получить четыре. Из них один тебе нужен на семена для будущего года. Еще один четверик съест амбарный долгоносик, другой мыши, и один четверик останется крестьянину, а его приходится делить с землевладельцем. Хорошая кошка может удвоить долю зерна. Но за это она редко получает благодарность. Здешний народ распинает своих кошек. Они прибивают их к дверям амбара из суеверия. И это признак их собственной глупости и злобы.
Ночью они добрались до картезианского монастыря. Одинокий, словно остров в океане, лежал он среди скудной растительности. Только бренчание колокольчика свидетельствовало о существовании здесь жизни. Над воротами была высечена надпись «EGO VIR VIDENS» – «Я тот, кто видит».
‑ Глаз – это молчаливый голос, – сказал привратник, который расположил их на ночлег, – ничто так не созидательно, как сила молчания. Картезианцам позволено говорить только один раз в неделю. Полное озарение заключено в тишине.
Во время вечерней трапезы за столом аббатства он сказал:
‑ Молчать губами легко. Гораздо труднее остановить внутренний голос Существует граница, за которой иссякают мысли. Озарение лежит во тьме. Неизмеримо благотворны высшие состояния сознания. Мы, картезианцы, быстро стареем.
Когда с первыми утренними лучами они оправились в путь, Захария воскликнул:
‑ Слава Богу, свершилось! Ни секунды дольше я бы не выдержал там. Они немы как рыбы. Что за убийственное молчание! Рассказывают, император Фридрих велел изолировать младенцев, чтобы узнать, на каком языке говорил Адам. Никому не было позволено общаться с детьми. Заговорят ли они по‑гречески, на иврите или латыни? И знаешь, что произошло? Они умерли, потому что человеку необходимо говорить, так же как есть и дышать.
‑ Мы, люди, болтливые создания, – рассмеялся Орландо. – Мы понимаем друг друга исключительно по словам и письму. Какая тесная клетка для того, что мы чувствуем! Как богат немой язык растений и зверей! Что только может порассказать мой конь! И все же он остается молчалив, как картезианец. Существует молчаливое понимание, которое искреннее всех произнесенных слов.
‑Ты речешь, точно учитель, – сказал Захария.
Молодой тамплиер не понял его. Орландо подумал про себя: «Я так говорю с Адрианом, и это мои самые счастливые беседы».
* * *
Пыль, полуденный зной без тени, жажда. Потом разом, как по волшебству, – свежесть. Ноздри коней дрожат. Они почуяли ручей, раньше, чем увидели. Журча, он прыгал по плоской гальке, скапливаясь в прозрачных, словно стекло, раковинах, которые, переполнившись, изливались маленькими водопадами в следующие раковины.
Босыми ногами путники стояли в воде. Стрекозы носились вокруг. Потом оба рыцаря легли животом на воду. Обеими руками осторожно ощупали выдолбленное дно.
Чутьем, угадывая форель, они молниеносно хватали ее, сгибали скользкое рыбье тело подковой и кидали за спину на траву, где она билась и высоко подпрыгивала в воздух.
‑ Я поймал! Поймал! – закричал Захария. – Смотри, как борется! Ай, проклятье, она укусила меня!
И в жабры воткнули нож.
‑ Великолепное создание, – сказал Орландо.
‑ Звучит так, будто ты ей сочувствуешь, – засмеялся Захария.
‑ Что здесь смешного? Она обладает достоинством свободных тварей. И она боролась за жизнь как воин. Она заслужила нашего уважения.
Захария развел огонь. Пять форелей, завернутые в листья мать‑и‑мачехи, лежали с краю, у огня и поджаривались до золотистого цвета.
Они потратили полдня на поиски брода через реку. Когда, наконец, они нашли деревянный мост, то он оказался таким гнилым, в дырках, что только, пожалуй, местные жители знали, куда ступить, чтобы перейти не пострадав. Гемини переводил лошадей поодиночке, завязав им глаза, в то время как Захария подкладывал под дрожащие копыта щиты на сгнившие места. В тот день темнота застигла их еще до того, как они остановились на ночлег. Голодные и промокшие от дождя, они нашли себе кров под нависшей скалой.
‑ Господи, прости меня, моя молитва очень коротка, – сказал Орландо перед тем как закрыл глаза. – Молиться в постели легче, чем на каменной земле. Сохрани нас или позволь мне, по крайней мере, бодрствовать, если нам будет угрожать опасность.
‑ Что ты сказал? – спросил Захария. Но Орландо уже спал.
Из предосторожности был поставлен волчий капкан. Захария смазал свой меч воском, чтобы в трудный час он легко вынулся из ножен.
Ночью их разбудило фырканье коней. Захарии даже показалось, что он слышит голоса.
Утром они обнаружили следы медведя.
После пяти дней пути они приехали в аббатство храмовников в Лиможе. Это произошло за три дня до праздника святого Иннокентия. Уже половина сухопутного участка дороги осталась позади. Когда они въезжали на двор аббатства, зазвонили воскресные колокола. Они решили отметить праздничный день и устроить более долгий привал – для «отдыха души и тела», как выразился Орландо, потому что Захария так натер себе промежности, что ехал стоя в стременах, а это требовало больших сил.
‑ Никогда еще так сильно я не желал провести воскресный день на коленях, – произнес он с вымученной улыбкой, пока брат Тулиан, лекарь аббатства, смазывал его ягодицы барсучьим салом.
‑Ты разбил свой зад всмятку, брат, он красен, ровно кардинальская мантия.
Захария ответил:
‑Я ношу свой нимб на ляжках.
‑ Нимб? Cave mendacium! Боже, сохрани тебя ото лжи! С такими роскошными яйцами, как у тебя, не причисляют к лику святых.
Этим вечером, перед сном, Захария сказал:
‑ Сколь мало нужно человеку для счастья! Нет ничего прекраснее, чем спать в мягкой постели и не испытывать боли!
‑Действительно странно, – ответил Орландо. – Мы чувствуем себя превосходно, если вообще не ощущаем своего тела.
Пока Захария залечивал раны, приобретенные в пути, Орландо, поддавшись любопытству, отправился после воскресной мессы на рынок, где поставил свою кибитку франконский хирург и исцелитель катаракт.
Знамя с глазом величиной в колесо повозки служило ему фирменным знаком. Целитель стоял на помосте. Его лысая бледная голова, обрамленная бобровым воротником, была как гусиное яйцо на мягко набитом сукне. Он высоко держал стеклянную бутылочку и кричал: