Но вот отец заболел, и ему пришлось оставаться дома, а затем он слег в постель. Меня удаляли из его комнаты под тем предлогом, что мое присутствие утомляло его и что я не умела сдерживать свою потребность двигаться, в которой сказывается молодая жизнь. А за порогом отцовской комнаты я снова попадала под власть матери. Она учила меня произносить одну фразу, сопровождая каждое слово ударами и пинками; затем, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую инстинктивно не хотела запоминать, когда мои глаза стали красны от пролитых слез, она вывела меня к выходной двери и толкнула навстречу первому прохожему, прилично одетому, с приказанием сказать ему эту фразу, если я не хочу быть избитой до смерти.
— О, это ужасно, ужасно! — пробормотала дама помоложе.
— А что это была за фраза? — спросила старшая.
— Вот она: «Сударь, сжальтесь над бедной сиротой, происходящей по прямой линии от Генриха де Валуа».
— О, какая гадость! — воскликнула старшая дама с гримасой отвращения.
— И какое впечатление производили эти слова?
— Одни выслушивали меня с жалостью, — продолжала Жанна, — другие прогоняли с угрозами. Некоторые, наконец, предупреждали, что опасно так говорить, что подобные слова могут услышать дурные люди. Но я знала одну опасность — ослушаться мать, знала один страх — получить побои.
— И что же дальше?
— Боже мой, сударыня! То, на что рассчитывала моя мать. Я приносила домой немного денег, что давало отцу возможность еще на несколько дней избавиться от ужасной перспективы попасть в больницу.
Старшая посетительница изменилась в лице, глаза младшей наполнились слезами.
— Наконец, сударыня, хоть я несколько и облегчала положение моего отца, гнусное ремесло заставило меня взбунтоваться. Однажды, вместо того чтобы гоняться за прохожими и приставать к ним с привычной мне фразой, я села у подножия уличной тумбы и просидела там целый день. Вечером я вернулась домой с пустыми руками и мать избила меня так, что на следующий день я заболела.
Тогда отец, лишившись всех средств, был принужден уйти в Отель-Дьё, где и умер.
— О, какой ужас! — прошептали обе дамы.
— Но что же вы стали делать, когда умер ваш отец? — спросила младшая из посетительниц.
— Бог сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего бедного отца мать ушла с солдатом, своим любовником, бросив меня с братом.
— Так вы стали сиротами?
— О, совсем наоборот, сударыня. В отличие от других, мы чувствовали себя сиротами, пока у нас была мать. Нас поддерживало милосердие общества. Нам было противно протягивать руку за подаянием, и мы просили милостыню только при крайней необходимости: Господь велел своим созданиям самим добывать средства к существованию.
— Увы!
— Что я еще скажу вам, сударыня? Однажды я имела счастье встретить карету, которая медленно ехала к предместью Сен-Марсель. На запятках стояло четыре лакея. В карете сидела женщина, молодая и красивая. Я протянула к ней руку, прося милостыню, а она стала расспрашивать меня. Мои ответы и мое имя удивили и даже насторожили ее. Я дала ей свой адрес и объяснила, как меня найти. На следующий день она убедилась, что я не солгала, и взяла нас, меня и брата, к себе. Затем она определила моего брата в полк, а меня в швейную мастерскую. Так мы оба были спасены от голода.
— Эта дама была госпожа де Буленвилье?
— Она самая.
— Кажется, она умерла?
— Да. Она умерла, и я снова впала в прежнее ужасное положение.
— Но ее муж ведь жив и богат?
— Ее мужу, сударыня, я, тогда совсем молодая девушка, также обязана большими страданиями, как моей матери я обязана страданиями детства. К тому времени я уже выросла, возможно, похорошела; он это заметил и захотел получить плату за свои благодеяния. Я отказала. В это самое время умерла госпожа де Буленвилье. Человека, за которого она выдала меня замуж, честного и храброго воина де Ламотта, не было здесь, так что со смертью моей благодетельницы я больше осиротела, чем после кончины отца.
Вот моя история, сударыня. Я сократила описание моих страданий. Следует избавлять людей счастливых и милосердных, какими мне кажется вы, сударыни, от того, чтобы выслушивать столь длинные рассказы.
Продолжительное молчание наступило после этой последней фразы г-жи де Ламотт.
Старшая из двух дам первая прервала его:
— А что делает ваш муж? — спросила она.
— Мой муж находится в гарнизоне Бар-сюр-Об, сударыня; он служит в жандармах и, так же как я, ожидает лучших времен.
— Но вы обращались с просьбой ко двору?
— Конечно.
— Имя Валуа, подтверждаемое документами, вероятно, возбудило к вам участие?
— Я не знаю, сударыня, какие чувства вызвало мое имя, так как я не получила ответа ни на одну просьбу.
— Но ведь вы видели министров, короля, королеву?
— Никого. Везде мои попытки были безуспешны, — отвечала г-жа де Ламотт.
— Не можете же вы ходить с протянутой рукой!
— Нет, сударыня, я отвыкла от этого. Но…
— Что?
— Но я могу умереть с голоду, как мой отец.
— У вас нет детей?
— Нет, сударыня, и мой муж, найдя смерть на службе престолу, обретет, по крайней мере для себя, достойный конец наших испытаний.
— Не можете ли вы, сударыня, хотя мне очень неприятно настаивать на этом, представить мне доказательства вашего происхождения?
Жанна встала, порылась в шкафчике и вынула оттуда несколько бумаг, которые и подала благотворительнице.
Но так как ей очень хотелось воспользоваться той минутой, когда дама приблизится к свету, чтобы рассмотреть бумаги, и таким образом покажет черты своего лица, она с особенной заботливостью подняла фитиль лампы, усилив ее свет.
Отгадав ее намерение, дама-благотворительница тотчас же отвернулась от лампы, словно свет ей резал глаза, и, следовательно, отвернулась от г-жи де Ламотт.
В этой-то позе она внимательно перечитала все документы, одну бумагу за другой.
— Но, — заметила она, — это все копии актов, сударыня. Я не вижу здесь ни одного подлинника.
— Подлинники находятся в верном месте, сударыня, я могу их предъявить…
— Если бы представился для того важный случай, не правда ли? — с улыбкой сказала дама.
— Случай, доставивший мне честь видеть вас, сударыня, конечно, очень важен для меня; но документы, о которых вы говорите, так драгоценны…
— Я понимаю. Вы не можете их доверить первому встречному.
— О сударыня! — воскликнула графиня, которой наконец удалось на секунду разглядеть полную достоинства наружность своей покровительницы, — о сударыня, мне кажется, что вы для меня не первая встречная.
И с этими словами Жанна, быстро открыв другой шкафчик с секретным замком, извлекла оттуда оригиналы подтверждающих документов, тщательно уложенные в старенький портфель с гербом Валуа.
Дама взяла и внимательно, как знаток, пересмотрела их.
— Вы правы, — сказала дама-благотворительница, — эти документы в полном порядке. Я советую вам не терять времени и представить их кому следует.
— А что я, по вашему мнению, могу тогда получить, сударыня?
— Вне всякого сомнения, пенсию для вас и продвижение по службе для господина де Ламотта, если только этот дворянин его достоин.
— Мой муж — воплощенная честь, сударыня, и всегда строго исполнял свои служебные обязанности.
— Этого достаточно, сударыня, — сказала дама-благотворительница, закрывая лицо капюшоном.
Госпожа де Ламотт с тревогой следила за каждым ее движением.
Она видела, как дама опустила руку в карман и вынула из него сначала вышитый платок, которым она прикрывала лицо, когда ехала в санях по бульварам.
За платком последовал маленький сверток с золотом, имевший дюйм в диаметре и три или четыре дюйма в длину.
Дама-благотворительница положила этот сверток на шифоньерку со словами:
— Совет благотворительного общества уполномочил меня, сударыня, предложить вам, в ожидании лучшего, эту незначительную помощь.
Госпожа де Ламотт окинула сверток беглым взглядом.