Воздух огласился такими громкими возгласами восхищения, что от смущения Филипп покраснел.
Но он смутился еще более, когда королева, только что сама рукоплескавшая ему, обернулась к нему и сказала, задыхаясь от сильного волнения:
— О господин де Таверне, теперь, когда победа за вами, пощадите! Вы убьете меня.
X
ИСКУСИТЕЛЬ
При этом приказании королевы, или, вернее, при этой просьбе, Филипп напряг свои стальные мускулы, уперся о лед ногами, и сани разом остановились, как арабский скакун в песках пустыни, послушный руке своего всадника.
— Ну, теперь отдохните, — сказала королева, бодро выскакивая из саней. — Право, я никогда не могла себе представить, чтобы скорая езда имела такое опьяняющее действие: вы меня чуть не свели с ума.
И почувствовав головокружение, она оперлась на руку Филиппа.
Шепот удивления, пронесшийся в окружавшей их раззолоченной и украшенной галунами толпе, показал ей, что она снова нарушила этикет, то есть сделала огромный промах в глазах завистников и рабов.
Что касается Филиппа, то у него закружилась голова от такой неслыханной чести, и он стоял трепещущий, более сконфуженный, чем если б королева публично нанесла ему обиду.
Он опустил глаза, и его сердце билось так сильно, что, казалось, готово было выскочить из груди.
Странное волнение, вероятно вызванное этим катанием, охватило и королеву; она тотчас же отняла свою руку и оперлась на руку мадемуазель де Таверне, попросив подать ей стул.
Ей принесли складной стул.
— Простите, господин де Таверне, — сказала она Филиппу и с живостью добавила: — Боже мой, какое великое несчастье быть вечно окруженной любопытными… И глупцами! — закончила она тихим голосом.
Приближенные окружали теперь королеву и пожирали глазами Филиппа, который, чтобы скрыть свое смущение, стал снимать коньки.
Покончив с этим, он отступил назад, уступая место придворным.
Королева просидела несколько минут в задумчивости и затем подняла голову.
— Я чувствую, что простужусь, если буду сидеть неподвижно на одном месте, — сказала она. — Еще круг.
И села в сани. Филипп тщетно ждал приказания.
Двадцать придворных предложили свои услуги.
— Нет, моих гайдуков, — сказала королева. — Благодарю вас, господа. Тише, — добавила она, когда лакеи стали на свои места, — совсем тихо.
И, закрыв глаза, она отдалась тайным мечтам.
Сани отъехали тихо, как приказала королева, сопровождаемые толпой алчущих, любопытных и завистливых.
Филипп остался один, отирая со лба капли пота.
Он искал глазами Сен-Жоржа, чтобы утешить его в понесенном поражении какой-нибудь сердечной похвалой.
Но тот получил записку от герцога Орлеанского, своего покровителя, и покинул поле сражения.
Филипп, несколько опечаленный, слегка утомленный и почти испуганный случившимся, остался неподвижным на своем месте, следя глазами за удаляющимися санями королевы. В это время он почувствовал, что кто-то его тихонько толкнул в бок.
Он оглянулся и увидел своего отца.
Маленький старичок, сморщенный, точно человечек Гофмана, и весь закутанный в меха, точно самоед, тронул сына локтем, чтобы не вынимать рук из муфты, висевшей у него на шее.
Казалось, что глаза его, с расширенными от холода или от радости зрачками, мечут искры.
— Ты не обнимешь меня, сын мой? — сказал он таким тоном, который был бы уместен в устах греческого отца, желающего поблагодарить сына-атлета за победу, одержанную им в цирке.
— От всего сердца, дорогой отец, — отвечал Филипп.
Но нетрудно было понять, что тон, которым были сказаны эти слова, никак не соответствовал их содержанию.
— Так-так. А теперь, обняв меня, иди, иди скорее.
И он подтолкнул его вперед.
— Куда вы посылаете меня, сударь? — спросил Филипп.
— Да туда, черт возьми!
— Туда?
— Да, к королеве.
— О нет, благодарю, отец.
— Как нет? Как благодарю? Да ты с ума сошел! Ты не хочешь снова идти к королеве?
— Нет, это невозможно. Вы не думаете о том, что говорите, дорогой отец.
— Как невозможно? Невозможно пойти к королеве, которая тебя ждет?
— Ждет, меня?!
— Ну да, да, к королеве, которая желает тебя…
— Желает меня?
Филипп пристально взглянул на барона.
— Право, отец, — холодно сказал он, — мне кажется, что вы забываетесь.
— Нет, он просто удивителен, честное слово! — воскликнул старик, выпрямляясь и топая ногой. — Филипп, доставь мне удовольствие, объяснив, откуда ты только явился.
— Отец, — печальным голосом сказал шевалье, — мне страшно поверить…
— Чему?
— Тому, что или вы смеетесь надо мной, или…
— Или?..
— Простите, отец… или вы сходите с ума.
Старик схватил своего сына за руку таким нервным и энергичным движением, что молодой человек поморщился от боли.
— Слушайте, господин Филипп, — сказал старик. — Америка очень далека от Парижа, мне это известно.
— Да, отец, очень далека, — повторил Филипп. — Но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать. Объясните же, прошу вас.
— Это страна, где нет ни короля, ни королевы.
— Ни подданных.
— Прекрасно! Ни подданных, господин философ. Я этого не отрицаю, да этот вопрос меня нисколько не интересует и для меня безразличен; но что мне не безразлично, что меня огорчает и унижает, — это боязнь также поверить одному…
— Чему, отец? Во всяком случае, я думаю, что мотивы наших опасений совершенно различны.
— Мое опасение заключается в том, сын мой, не глупец ли ты, что было бы непростительно для такого малого. Да посмотри же, посмотри!
— Смотрю, сударь.
— Королева обернулась, и уже в третий раз; да, сударь, королева оборачивалась три раза и, смотрите, оборачивается опять… И кого же она ищет? Господина глупца, господина пуританина, господина американца! О!!
И маленький старичок прикусил — не зубами, а лишь деснами — серую замшевую перчатку, в которой могли бы поместиться две такие руки, как его.
— Ну хорошо, сударь. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то почему вы думаете, что она ищет меня?
— О! — повторил, весь дрожа, старик. — Он говорит: «Если это так»?! Нет, в этом человеке не моя кровь, он не Таверне:
— Действительно, во мне не ваша кровь, — пробормотал Филипп. — Должен ли я возблагодарить за это Бога? — прибавил он тихо, поднимая глаза к небу.
— Сударь, — сказал старик, — я вам говорю, что королева вас требует; сударь, я вам говорю, что королева вас ищет.
— У вас хорошее зрение, отец, — отвечал сухо Филипп.
— Ну же, — продолжал более ласково барон, стараясь сдержать свое нетерпение, — дай мне объяснить тебе. Конечно, ты прав со своей точки зрения, но на моей стороне опыт. Послушай, милый Филипп, мужчина ты или нет?
Филипп пожал слегка плечами и ничего не ответил.
В эту минуту отец, видя, что напрасно ждет ответа, решился, скорее из презрения, чем по необходимости, взглянуть прямо на сына и с огорчением заметил тогда, сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении лица молодого человека, который облекся в такую броню для борьбы за добро.
Однако он не выказал своего неудовольствия, а провел мягкой муфтой по покрасневшему кончику носа и продолжал голосом таким же сладкозвучным, каким обращался Орфей к фессалийским скалам:
— Филипп, друг мой, выслушай меня!
— Э, — заметил молодой человек, — мне кажется, я только это и делаю уже четверть часа.
«Ну, — подумал старик, — погоди, я тебя заставлю сойти с высоты твоего величия, господин американец. У тебя, колосс, верно, также есть своя слабая сторона: дай мне только вцепиться в нее своими старыми когтями… и ты увидишь…»
— Ты не заметил одного обстоятельства? — спросил он громко.