Король, имевший обыкновение делать ставку в шесть ливров, чтобы умерять азарт принцев и придворных вельмож, не замечал на этот раз, что высыпает на стол все золото из своего кармана.
Королева совершенно вошла в роль и решила обмануть бдительность окружающих притворным увлечением игрой.
Филипп, допущенный в число ее партнеров и сидевший напротив сестры, отдавался всем своим существом отрадному, блаженному ощущению от оказанной ему неожиданной милости, согревшей его душу.
Но тем не менее слова отца не выходили у него из головы. Он говорил себе, что старик, видевший властвование трех или четырех фавориток, был, весьма возможно, хорошо знаком с историей эпохи и нравов.
Он спрашивал себя, не было ли в нем это пуританское благоговейное обожание еще одной из смешных странностей, привезенных им из дальних стран.
Не была ли королева, такая поэтичная, красивая и дружески простая с ним, просто опасной кокеткой, желавшей из любопытства сохранить в своей памяти еще одно увлечение, подобно тому, как энтомолог насаживает в свою коллекцию лишнее насекомое или бабочку, не заботясь о том, что должно выстрадать бедное создание, которому булавка пронзает сердце.
А между тем королева не была заурядной женщиной с обыкновенным характером. Ее взгляд всегда что-то означал, так как она, не взвесивши предварительно всю его силу, никогда не обращала его ни на кого.
«Куаньи, Водрёй, — терзался Филипп, — они любили королеву и были любимы ею?! О, зачем клевета так гнусна! Почему луч света не может проникнуть в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну, становящуюся еще более глубокой, когда это касается сердца королевы?!»
Повторяя про себя эти два имени, Филипп смотрел на господ де Куаньи и де Водрёя, сидевших на другом конце стола и по странной случайности рядом; оба они глядели не в ту сторону, где сидела королева, и казались беззаботными, чтобы не сказать забывчивыми.
Филипп говорил себе: не может быть, чтобы эти два человека любили и были так спокойны, чтобы они были любимы и были так беспамятны. О! Если бы королева любила его, он сошел бы с ума от счастья; если бы она потом забыла его, он в отчаянии покончил бы с собой.
И с Куаньи и Водрёя Филипп переносил свой взгляд на Марию Антуанетту.
Погруженный в свои думы, он вопрошал этот чистый лоб, этот надменный лоб, этот властный взгляд; восхищаясь красотой женщины, он пытался проникнуть в тайны королевы.
«О нет, клевета, клевета; все эти смутные слухи, начинавшие ходить среди людей, продолжали держаться исключительно из-за ненависти или придворных интриг».
Таковы были мысли Филиппа в ту минуту, когда часы в кордегардии пробили три четверти восьмого. В это же время послышался сильный шум.
В зале раздались чьи-то поспешные шаги. Прозвучал стук ружейных прикладов о паркет. Гул голосов, проникавший через полуоткрытую дверь, привлек внимание короля: он откинул назад голову, чтобы лучше вслушаться, и затем сделал знак королеве.
Та поняла и немедленно встала, объявив, что игра закончена.
Все, кто играл, собрав деньги, лежавшие перед ними, остановились в ожидании того, что она скажет дальше.
Королева прошла в большую приемную залу, где уже находился опередивший ее король.
Адъютант г-на де Кастри, морского министра, приблизился к королю и сказал ему несколько слов на ухо.
— Хорошо, — отвечал король, — ступайте. Все идет хорошо, — добавил он, обращаясь к королеве.
Все присутствующие переглянулись, так как эти слова давали большой простор догадкам.
В это время маршал де Кастри вошел в зал и громко произнес:
— Угодно ли его величеству принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?
Едва он произнес это имя громким, веселым, победоносным тоном, как зал зашумел.
— Да, сударь, — отвечал король, — и с большим удовольствием.
Господин де Кастри вышел. Все присутствующие чуть ли не толпой двинулись по направлению к той двери, за которой он исчез.
Чтобы объяснить те симпатии, которые Франция питала к г-ну де Сюфрену, понять, почему король, королева и принцы крови отнеслись к нему с таким интересом и стремились первыми встретить его, достаточно всего нескольких слов.
Имя Сюфрена так же неотделимо от Франции, как имена Тюренна, Катина́ и Жана Барта.
В войне с Англией, или, вернее, в последний период ее, предшествовавший заключению мира, командующий Сюфрен дал семь больших морских битв, не потерпев ни одного поражения. Он взял Тринкомали и Гонделур, упрочив за французами их владения, очистил море от врагов и убедил наваба Хайдар-Али, что Франция — могущественнейшее государство в Европе. Он умело сочетал свою профессию с дипломатией искусного и честного посредника, отвагу и тактическое искусство солдата с мудростью разумного администратора. Смелый, неутомимый, гордый, когда дело касалось чести французского флота, он до такой степени изматывал англичан своими действиями на суше и на море, что эти надменные мореплаватели ни разу не отважились довести начатую битву до победы или рискнуть напасть на Сюфрена, когда лев оскаливал зубы.
По окончании же военных действий (а в них он рисковал своей жизнью, как простой матрос) он становился человеколюбивым, великодушным и отзывчивым; он был образцом настоящего моряка, о котором Франция уже несколько забыла со времени Жана Барта и Дюге-Труэна, но снова обрела в бальи де Сюфрене.
Мы не будем даже пытаться описать тот шум и восторг, который вызвало среди приглашенных на вечер придворных его появление в Версале.
Сюфрен был человек пятидесяти шести лет, толстый, низенький, с огненным взором и благородными, непринужденными манерами. Проворный, несмотря на свою тучность, величественный, несмотря на свою подвижность, он гордо нес свою голову. Его волосы, или, вернее, грива, были тщательно причесаны; как человек, привыкший легко преодолевать всякие неудобства, он нашел возможность переодеться и причесаться в почтовой карете.
На нем был синий вышитый золотом мундир, красный камзол и синие короткие панталоны. Шею его охватывал воротник военного покроя, на который ложился его могучий круглый подбородок, составляя как бы необходимое дополнение к его огромной голове.
Когда он вошел в зал Гвардейцев, об этом кто-то шепнул г-ну де Кастри, который в нетерпении прогуливался взад и вперед, и тот немедленно воскликнул:
— Господин де Сюфрен, господа!
Тогда гвардейцы, схватив свои мушкетоны, выстроились в ряд по собственному почину, как будто дело шло о французском короле, и когда бальи прошел, они, соблюдая строгий порядок, перестроились по четыре в ряд, как бы образуя его эскорт.
Сюфрен, пожимая руки г-ну де Кастри, хотел обнять его. Но морской министр тихонько оттолкнул бальи.
— Нет, нет, сударь, — сказал он, — я не хочу лишать удовольствия обнять вас первым кого-то, кто более меня достоин этого.
И, продолжая подталкивать его, он подвел Сюфрена к Людовику XVI.
— Господин бальи! — воскликнул король, сияя от удовольствия. — Добро пожаловать в Версаль, — продолжал он. — Вы приносите в него славу, вы приносите в него все, что герои дарят своим современникам; я не говорю вам о будущем — оно ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи.
Господин де Сюфрен преклонил колено; король поднял его и так сердечно обнял, что долгий крик радости и триумфа пронесся в собрании.
Если бы не почтение к королю, все присутствующие в один голос крикнули бы в знак одобрения «браво!»
Король обернулся к королеве.
— Мадам, — сказал он, — вот господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Гонделуре, гроза наших соседей-англичан, мой Жан Барт!
— Сударь, — отвечала королева, обращаясь к Сюфрену, — я не стану восхвалять вас. Но знайте, вы не сделали ни одного пушечного выстрела во славу Франции, чтобы мое сердце не забилось от восхищения и признательности к вам.