Вот так, наверное, и я. Есть у меня чутье на книги. Мне достаточно вдохнуть запах переплета, зацепиться ногтем за первую фразу, взвесить томик на ладони, и хватит, больше ничего не надо, я точно знаю, что будет в конце — еще один дешевый солнечный день, ах, сколько я их таких насмотрелся в свое окошко-бабочку, мотаясь туда-сюда.
Быть разъездным торговым агентом — это больше, чем выдавать себя за литературного критика: вы должны знать книгу досконально, до печенок. Как будто я проглотил весы, иногда я ощущаю слепую, черную, бронзовую гирю в сердце, иногда в желудке.
Да только это не первая моя работа, и не скажешь, что я был на ней так уж прочно женат, нет. Трепетало невинное сердечко и раньше, проглядывали клонированные купидоны сквозь лобковые волосы. Тот мой рассказ начальнику про аллергию на книги — не симуляция и не художественный свист, ни в коей мере. Было у меня, кстати, еще одно занятие, прекрасное, джентльменское, но разлучила нас судьба-злодейка. Если бы мне хотелось денег, я мог бы написать об этом дивную а-ля народную песню, и пусть бы ее исполняли все реперы, в головокружительных триллерах, и пусть она бы гремела из всех усилителей «блаупункт» (которые еще не испарились), пока на светофорах газуют на месте неукротимые ритм-машины…
Словом, работа эта была такая же, но все-таки совсем другая; в отличие от торговой работы, мобильной, динамичной, под стать Агасферу или Одиссею, та работа была, между тем, сидячая, домашняя, Элейской школы, кантовская, это была профессия архивариуса по подбору старых некрологов в бог его знает чьем научном проекте, который, судя по всему, был бесконечным, и финансировали его, похоже, сами покойники, чьи некрологи я переписывал из разных доисторических газет (пришли вечерние, и вот уже утренние — допотопные).
Я заселялся в разные библиотечные курятники, подвалы, чердаки, кладовки, гардеробные, лимбы (запыхался!) и собирал материал для самозваных историй, текущих, находящихся в процессе. Но это не была та энциклопедия мертвых, как счел бы кто-то из (тоже) начитанных. У Киша биографии бедных людей имели определенную цель, они существовали. Я же некоторое время спустя понял, что все мои усилия заглатывает невероятное жерло, засасывающее все факты, все, что я насобирал среди литературных причитаний, риторических апофеозов и метафизических апострофов.
Однако я понимал, что в другие двери, ведущие сквозь некий мерцающий exit, из этого бесформенного, уходящего под землю потока фактов — не выходит ничего. Надеюсь, вам уже ясно, что я не из тех людей, что опираются на Кафку, попытайтесь понять, что все это бесконечно падало, падало, словно в невесомости, в бездну маленькой Алисы, которую по-быстрому насиловали энергичные кролики-плейбои, и я не мог вообразить великих авторов истории, для которых я расчищаю вспомогательную территорию, кому подаю «мертвые» мячи, и меня стало охватывать отчаяние. Это каторга, думал я, это карцер в иностранном легионе (весь в нацарапанных по стенам блюзах), где перетаскивают с места на место камни, пока бессмыслица не сломает вас, как замасленную анорексичную зубочистку.
То, что у Киша звучит как сказка, здесь превращается в непрерывную менгелевскую щекотку, в смех, который в итоге душит как нервнопаралитический газ, вы наверняка чувствуете в моем голосе возбуждение и едва сдерживаемое нетерпение… Вы пальцы свои сотрете, выцарапывая из типографской чернильной черноты факты о том, что кто-то там жил, болел, потерпел неудачу, был единственным родителем и тружеником без запасных частей, и вот какая-то злобная очкастая д-р Олечка хладнокровно решает, что ваш, какой-никакой, герой, которого вы с такими муками откопали, слишком мелок для Национального биографического словаря, ergo, он автоматически упакован в емкость с забвением.