— У меня есть три месяца, чтобы спасти Вобрена. Для этого я должен найти украшение, судьба которого никому не известна, начиная с прошлого иска! — бросил Альдо, рухнув в кресло. — И если хотите знать, мне кажется, что я схожу с ума!
— Тебе уже приходилось возвращать камни, исчезнувшие и в более отдаленные времена, но ты никогда не терял рассудка. Да и я тоже, — сказал Адальбер, протягивая другу бокал вина, который тот осушил залпом. — Рассказывай!
Они молча выслушали рассказ Альдо, и только когда Морозини упомянул о смехе того, кого можно было считать главарем банды, Адальбер встрепенулся и отреагировал — пожалуй, чересчур быстро, — заявив, что другу это привиделось.
— Нет. Проживи я хоть сто лет, и то никогда не смогу забыть этот смех… гиены. Я слышал его трижды. Этим вечером я услышал его в четвертый раз. Я в этом убежден! Не может на земле существовать двух таких похожих людей! А если прибавить к этому акцент моего сопровождающего… Мне вдруг показалось, что я снова вернулся назад на ту виллу в Везине. Или в парк Монсо…
Адальбер нахмурился. Мгновенно став суровым, он подошел к Альдо и взял его за плечи.
— Повторяю: ты в кошмарном сне, но тебе снятся только живые. Никаких мертвецов. На земле больше не осталось Солманских![47] Вспомни же, наконец! Отец взлетел на воздух в Варшаве вместе с подземной часовней. Дочь, как ты знаешь, мертва. Что же касается сына, этой мелкой сволочи Сигизмунда, ты сам всадил ему пулю в лоб! Проснись, Альдо!
Морозини провел по лицу дрожащей рукой.
— Мне все это известно. Разумом я все понимаю. Но этот смех…
— Принадлежит кому-то другому. Возможно, такому же мерзавцу, согласен. Но ты должен выбросить из головы мысль о том, что молодой Солманский, живучий словно кошка, получил от своего хозяина сатаны разрешение снова вернуться на этот свет только для того, чтобы отравить тебе жизнь. Какой он из себя, этот тип?
— Тот же рост, та же фигура… Но я видел только тень.
— А голос?
— Холодный, молодой, какой-то металлический… Тот же тембр, пожалуй, но только с акцентом, испанским или латиноамериканским… Голос звучал как-то бездушно. Пока он говорил, у меня появилось странное ощущение, что этот человек пересказывает текст, выученный наизусть. Иногда акцент почти исчезал, но затем снова появлялся и становился еще заметнее. Когда сопровождающий вел меня к машине, он произнес несколько слов по-французски, но я готов поклясться, что он появился на свет в пригороде Нью-Йорка или Чикаго! Тетушка Амели, я бы с удовольствием выпил чашечку кофе!
— У тебя и так нервы на пределе! Кстати, у меня появилась мысль. Не поддерживаешь ли ты связь с шефом полиции города Нью-Йорка, к которому тебя отправил твой друг из Скотланд-Ярда?[48]
— Фил Андерсон? Нет, конечно…
— Досадно. Тебе нужно снова установить с ним контакт.
— Зачем?
— Это же очевидно! — воскликнула Мари-Анжелин, настолько внимательно слушавшая Аль-до, что до сих пор хранила молчание. — Когда мы поехали — без меня! — на улицу Лиль, разве старая дама не сказала нам, что ее племянник, этот очар… я хотела сказать дон Мигель, жил в Нью-Йорке? Там он пытался преуспеть в торговле антиквариатом с помощью каких-то друзей. Имени этих друзей нам не назвали, но они в курсе того, что происходит в Европе. Им было известно даже о выставленном на торги замке. Именно они послали семью Варгас-Ольмедо в Биарриц, куда — совершенно случайно -другой человек уговорил поехать и Жиля Вобрена… Не знаю, как вам, а мне кажется, что в этой истории слишком много людей без лиц и без имен…
— План-Крепен! — воскликнула маркиза. — Иногда вам приходят в голову гениальные мысли!
— Действительно, Мари-Анжелин права, — заметил Адальбер. — Тебе следует написать этому Андерсону…
— Нет. Я думаю, что этим лучше заняться Ланглуа. Я поеду к нему. Полицейским удобнее общаться между собой…
— К нему ты не поедешь, — прервал его Адальбер. — С ним встречусь я. Но предварительно позвоню по телефону из своей квартиры и договорюсь о встрече где угодно, но не на набережной Орфевр.
Я не сомневаюсь, что за тобой следят… Кстати, тебе дали мало времени. Если вспомнить, как долго мы искали каждый камень из пекторали Первосвященника, не говоря уже о «Священных Судьбах»…[49] С чего же мы начнем?
— У нас есть только одно имя: графиня Ева Рейхенберг. Учитывая тот факт, что она активно действовала в Мексике во времена пребывания там несчастной императорской четы, то едва ли она сейчас в добром здравии, если вообще жива!
— Ты невероятно деликатен, племянник! — укорила его мадам де Соммьер. — Я родилась в 1850-м и еще жива, да и в детство пока не впала!
— Простите! — извинился Альдо, но от смеха не удержался. — Вы настолько моложе нас всех, что мы забываем о вашем возрасте! А вам это имя ни о чем не напоминает? Вы же знаете, по меньшей мере, половину европейской знати!
— Н… нет! Она, должно быть, принадлежит к другой половине.
— Кто она, по-вашему, немка или австриячка?
— Если эта дама была влюблена в эрцгерцога Максимилиана, то, скорее всего, она австриячка, -решилась предположить Мари-Анжелин. — Это наиболее логично… Кстати, почему бы не спросить у Лизы? Ведь в ней течет австрийская кровь!
— Я настолько выбит из колеи, что даже не подумал об этом! Побегу позвоню ей…
—Ты на часы посмотрел? — остановил друга Адальбер. Стрелки на циферблате настенных часов показывали два часа ночи…
— Но иначе я рискую прождать три или четыре часа…
С этими словами Альдо ушел в привратницкую, а Мари-Анжелин попробовала уговорить маркизу пойти лечь спать. Но безуспешно.
— Что я должна делать в постели, когда мы снова на тропе войны? — ответила ей тетушка Амели.
Морозини вернулся через полчаса. Телефонная связь ночью работала намного лучше, чем днем.
— Мне пришлось ждать всего четверть часа, -удовлетворенно заметил он. — Лиза всех вас целует.
— Ни минуты в этом не сомневались, — хмыкнула старая дама. — А что еще она тебе сказала?
—Что это австрийская фамилия, и добавила: «Поговори с бабушкой!»
Альдо полез в карман за портсигаром, и его пальцы наткнулись на сложенный лист бумаги. Он сразу вспомнил, как ему швырнули письмо — якобы от Вобрена, — и главарь сказал, что позже у него будет достаточно времени, чтобы прочитать его. Насколько же потряс его тогда этот жуткий смех, что он совершенно забыл о бумаге!
Письмо было написано почерком Жиля. Что же касается содержания, то текст был коротким и загадочным:
«Я совершил серьезную ошибку и расплачиваюсь за это. Если можешь, спаси меня, но, прошу, береги ее…»
За последней буквой тянулся чернильный хвост: у несчастного явно выдернули лист из-под руки, чтобы он не написал лишнего.
— Береги ее? — вслух прочитал Адальбер, склонившись над плечом друга. — Он имеет в виду свою невесту?
— Кого же еще? Насколько мне известно, он не переставал думать о ней с той секунды, как увидел ее. Очевидно, он хотел сказать этим, что ей грозит опасность? Но какая?
— Удивительно, что ему вообще позволили написать, — констатировал Адальбер, ловко выхватывая письмо из пальцев Альдо. — Еще одна загадка для нашего друга Ланглуа. Имеющиеся у него средства, возможно, позволят ему выудить из этого письма дополнительную информацию.
— Может быть, хотя я в это не верю.
— Ты не прав! Я хочу сказать, что ты теряешь время. Лучше помочь полиции найти Вобрена, а не бегать в поисках драгоценности, пропавшей бог знает когда!
Альдо нахмурился, его глаза позеленели. Это всегда было признаком неудовольствия. Адальбер впервые с ним не согласился и выразил желание идти другим путем. Морозини был этим разочарован, поскольку надеялся, что они смогут вместе поехать в Вену. Но у египтолога было право не слишком интересоваться судьбой человека, который был ему просто знакомым, а не близким другом. Альдо давно знал, что эти двое не испытывают взаимной симпатии. Видаль-Пеликорн считал Вобрена слишком самовлюбленным, он его раздражал. Но и Вобрен чаще всего называл Адальбера «сумасшедшим археологом»!
— Можешь остаться при своем мнении, — сказал Морозини. — Что касается меня, то даже если меня ждет неудача и эта дорога ведет в никуда, я пройду ее до конца! Идти вместе со мной и вправду было бы слишком глупо!