У Геннадия глаза прямые, бесхитростные. В них так и теплится искренний восторг, какая-то детская, откровенная радость. Вот он сидит на бревне у костра, любуясь дождевыми каплями.
Жарко потрескивает сушняк. Горький дымок дрожит сиреневой струйкой. На маковке островка притулилась зеленая палатка. Над речкой, изгибаясь в шаловливой ряби, наклонились удилища, вырубленные тут же из ольховника.
Вдруг всплеск. Сверкающая, ослепительно белая рыбина забилась по тихой глади.
Геннадий прыгает через костер.
— Смотрите, какой сиг! — захлебывается он.
А вокруг неугомонная разноголосая птичья суета: крякают утки, горланят гуси, перекликаются в прибрежных озерах отдыхающие лебеди. Но больше всех беснуются кулики: то замирают на одном месте, то кувыркаются, падая вниз, и снова взмывают. Легкие, порывистые, они носятся всюду. Им раздолье.
То и дело гремят охотничьи выстрелы. Птичий хоровод на мгновение умолкает, затем заливается вновь.
Поздно вечером к островку причалила моторная лодка. Приехали Василий — молчаливый мужчина с хмуро сдвинутыми бровями и Володя — веселый, общительный паренек лет восемнадцати.
Они привезли нам спальные мешки, и весьма кстати. Солнце совсем не греет.
Принялись готовить уху. По команде Юрия в крутой кипяток пустили сначала живых ершей, потом, когда навар задымился острым ершовым благоуханием, выловили их консервной банкой, насыпали соли, черного перцу, приправили сухим луком, бросили лавровый лист и в заключение осторожно опустили чисто выскобленных сигов. Потом стояли вокруг костра, изнывая от ожидания, когда же у сигов побелеют глаза! Наконец снимаем с углей ведро и прямо из ведра жадно начинаем хлебать уху.
Над сумеречной тайгой зажглась алая полоска зари. Рыба перестала брать. Мы раскатали меховые мешки, и палатка задрожала от храпа.
Проснулся я часов в шесть, снял с закидушек четырех сигов, десятка два ершей. Все еще спали.
Перед нами на появившемся ночью грязном илистом островке вовсю полыхал костер. Три рыболова сидели на опрокинутой лодке, пили чай. А вокруг творилось то же, что и вчера, — жалостливо голосили кулики, сверкали крыльями чайки, носились белохвостые орланы, в заливчике, вблизи палатки, барахтались нырки.
Я сел в байдарку, поплыл к полузатопленному ольховнику. Там кипела своя жизнь. На мшистом пне, который неведомо каким чудом держался на верхушках ольховника, притаился, спасаясь от половодья, рыжеватый лемминг. Откуда-то из-под затопленной коряги сереньким комочком выплыла мышь. Навстречу ей без плеска высунулась морда щуки, и шустрый комочек исчез.
На затопленной березке, усевшись между развилками ветвей, кокетливо умывалась ондатра. Я свистнул. Ондатра прыгнула в воду.
Часа через полтора я вернулся на островок. У палатки сидел на корточках Василий и улыбался. Перед ним из черного липкого ила только что выбился на свет подснежник, упрямо растаращил бледный, изрезанный ветвистыми дольками лист. На белых, в тончайших фиолетовых жилках, лепестках — комочки мокрого ила. Подснежник еще не набрал сил, чтобы встряхнуться. Роса не успела его обмыть. На листе, пытаясь пробраться к цветку, сердито возился шмель: лохматый, бурый с желтеньким ошейничком. Василий былинкой преграждал ему дорогу. Шмель отпихивал ножками былинку, забирался под нее, сердито размахивал крылышками, но никак не мог попасть к тычинкам…
Вскоре проснулись остальные. Собрали ершей, сигов, снова сварили уху. Пока завтракали, порывисто закачались удилища; заплескалась речка; затрепыхалась, надувшись, палатка. Кусты печально зашуршали травяными космами. Под удочками, размывая ил, мутнела вода. Не то что сиг, даже ерш перестал клевать. Мы надеялись, что речка к вечеру угомонится. Но она не угомонилась.
Скатали палатку, уложили пожитки, привязали к моторке байдарку и помчались в Игарку. Кустистые ракиты яростно хлестали своими прутьями гребешки волн. На белые холмы ягеля выбрасывалась белая пена. Неожиданно Василий заглушил мотор.
— Ребята, смотрите! — крикнул он.
На крутом изгибе Черной реки, полузатопленная, раскачивалась береза, а на ней высоко над водой, на самой макушке висела льдина, вся в буграх и дырах, оплавленная, источенная. Лучи солнца падали на льдину, и она вся горела, словно накаленный уголь.
Ветер усиливался. Вошли в Енисей. Моторку швыряло из стороны в сторону. Енисей кипел. Вспучивались высокие конусы волн, окатывая нас ледяными брызгами. Лодка то зарывалась носом, то поднималась вверх; байдарку вертело как щепку.