Я уже поцелованный, простились.
— Вот как? — удивленно спрашивает муж Маши. — Такой защитник?
И они пересекают дорогу, а я отстаю.
Сначала их загораживает от меня хлебный фургон, и лотки с булками долго носят в столовую, и я стою здесь, а они там. Потом автобус, развернувшись вокруг фонтана, подъезжает к скамейке под козырьком. Сейчас он заберет Машу с мужем и детьми, других пассажиров, и, возможно, мы больше никогда не увидимся. Неужели она не подойдет к Демидову? Муж показывает на Демидова и усмехается, а она бросает какое-то одно-единственное слово. Какое?
Муж сразу говорит резко. Он кладет Сережку на скамейку. А Маша молчит и хмурится. Он расстегивает пальто, опять лезет во внутренний карман и вытаскивает оттуда синие конверты. Эти конверты уже были в Камушкине. Вон из того ящика их вынули и отвезли по адресу. Вероятно, он спрашивает, ее ли это письма? Муж трясет письмом перед носом Маши, а она даже не смотрит на него, она смотрит на город.
Он опять доказывает Маше что-то, а она молчит. Она берет конверты, рвет и кидает в урну возле скамейки. У нас, в Камушкине, возле каждой скамейки урны. Мы боремся за чистоту.
Муж Маши наклоняется к детям, но они цепляются за мать. Шофер автобуса ждет. Люди смотрят, и мужу Маши как-то тесно под их взглядами. Натянув на себя кепочку перед стеклом автобуса, как модник перед зеркалом, он махом вспрыгнул на подножку…
Тут развернулся фургон с надписью «Хлеб» и закрыл автобус, а там и автобус тронулся с места и уехал и увез мужчину в рябой кепке, а Маша с детьми…
— Осталась? — спросил Демидов, подходя к ней.
— Я уеду, — сказала Маша. — Вот сейчас подойдет автобус на Соколиное.
От нас автобусы разъезжают уже туда и сюда, во все концы.
— Лешка, Алешка!
Автобус на Соколиное прокатывается, как экспресс, с остановкой на минуту.
— Маша! — хватает ее за руку Демидов, когда она поднимает Сережку. — Останься!
Маша улыбнулась.
— Не жалей. Я прощать не умею.
— Останься!
— Поцеловать я тебя за все поцелую, — сказала она с какой-то ухарской смелостью и, привстав на цыпочки и оберегая сына от большого мужского тела, поцеловала Демидова, хотя на них глазела вся улица.
Демидов сам внес в автобус ее чемодан. Некоторое время он шел рядом с автобусом, а когда тот покатился быстрее, он застыл посередине дороги. Автобус удалялся, и быстро затихал шелест шин.
И тут, виляя рулем, к Демидову подкатил на велосипеде Никодим Петрович.
— Вот когда ты мне попался! — сказал он, перетягивая планшет наперед и доставая из него квитанцию. — Я ж тебя никак оштрафовать не могу. Дверь в клубе вышиб, разбил бочку, поломал цветок…
Я кинулся к Никодиму Петровичу, но он сам остановил меня рукой, в которую я уперся грудью, как будто он отгораживал от меня Демидова, как от толпы.
Автобус уходил по петлям дороги, забираясь все выше. Демидов смотрел туда. И Никодим Петрович смотрел. И я. Во все синее небо резало солнце. Это начиналось весеннее постоянство. Автобус исчезал в его лучах, как видение.
Я не сразу услышал треск мотоцикла. Мимо нас пронесся Заяц.
— Стой, стой! — озверело заорал Демидов, и мотоцикл заглох.
Демидов подбежал к нему, стукнул Зайца ладонью по спине, и тут я увидел, что за спиной Зайца на мотоцикле сидит… Красная курточка, голубые брючки. Доездился, значит!
— Здравствуйте, Катя-Лида-Зоя-Зина-Люда-Рита! — сказал я.
Она спросила:
— Что же вы не едете к нам, Сережа?
— Вы за мной?
— Нет. Я уезжаю. Видите, кто меня подвез? Спешу.
— Куда?
— Домой. В отпуск.
— А Маша совсем уехала, — сказал я. — А вы вернетесь?
Заяц прыгал у мотоцикла, безнадежно крякая заводной ручкой. Автобус где-то высоко блеснул всеми стеклами. И потух. А Заяц все прыгал. А Демидов ждал.
Наконец мотоцикл завелся.
Мы уже не видели автобуса, но черная точка катилась и катилась за ним по петлям шоссе. Сначала она была как снаряд. Потом, как горошина. Потом исчезла.
И первый раз мне стало больно, что дорога уходит так далеко. Но вдруг я понял, что сами по себе они еще ничего не значат, дороги. Просто они, как руки, соединяют людей.
Свадьба
Если бы вы знали, как у нас хорошо.
Наш поселок Аю нахально занял весь распадок между двумя горами. С одной стороны — гора и с другой — гора, а посередине, у края земли, — мы. У края, потому что перед нами — море.
Гору справа зовут Медведь, слева — Медвежонок. Они похожие. Горбатые, покатые, сутуловатые, как медвежьи спины, и все обросли густым леском с сосенками и можжевельником. Будто в медвежьих шкурах, честное мое слово. Одна повыше и покрупнее, а другая, конечно, поменьше.